Семейное дело - [59]

Тот студент, который приходил в группу и приглашал на открытие СНО, встал рядом со столиком и серьезно, будто взвешивая каждое слово, объявил, что общество возобновляет свою работу и первым будет доклад студента третьего курса Кричевского о формировании взглядов Альфреда де Мюссе в 1830—1832 годах. Все собравшиеся слегка похлопали, и она тоже похлопала, стараясь хотя бы припомнить что-нибудь о Мюссе. Нет, она не читала, только слышала об этом французском писателе.

И может быть, поэтому ей было непонятно, даже чуть скучно то, о чем говорил Кричевский. Ей трудно было проникнуть в смысл доклада, но она понимала, что все это очень умно, и те, кто потом выступал с обсуждением, так и говорили: серьезная научная работа… А Кричевский, когда все потянулись к выходу, шагнул к ней.

— Вам не было тоскливо, девушка? — спросил он. — Мне показалось, что вы… как бы это сказать?.. ну, слушали чуть напряженно.

— Ну что вы! — сказала Лида и с отчаянной решимостью добавила: — Просто я сидела и думала, сколько же я еще не знаю!

— Ерунда, — улыбнулся Кричевский. — Знания — дело наживное, не это главное. Очень здорово говорил старик Гете: «Человек должен верить, что непонятное можно понять, иначе он не стал бы размышлять о нем». Вот это и есть самое главное. Давайте знакомиться — Юрий Кричевский. — Тут же он повернулся к тому парню, который утром приглашал Лиду. — А это Эдуард Коган, знаток античной литературы. Как говорится, у него Аристофан и Еврипид от зубов отскакивают. Правда, узкая специализация, но…

Он разжег свою трубку.

Все, что он говорил и делал, было весомо, солидно, — Лиде даже не верилось, что это третьекурсник. Вместе они вышли на улицу. Накрапывал мелкий теплый дождь, и мокрые желтые листья липли к асфальту.

— Надо где-то пересидеть эту дрызготуху, — сказал Кричевский, поднимая воротник плаща. — Если вы не торопитесь на свидание, может махнем в «Поплавок»? Право же — тепло, уютно и спокойно…

— Махнем, — сказала Лида все с той же отчаянной решимостью. Она не знала, что такое «поплавок», но это тоже было новым, что она должна была и хотела узнать.

— Ну вот и умница! — сказал Кричевский, останавливая такси.

Было уже около пяти, и Лида подумала, что сегодня Алешка будет напрасно торчать на лестнице общежития, — да бог с ним, с Алешкой, все равно придет завтра…

Но в тот день Алексей не поехал в общежитие к Лиде.

Был конец квартала, и мастер оставил нескольких станочников на сверхурочную. Спорить было бесполезно, Алексей остался. Работа ему предстояла нудная. В цехе начали делать клепаные колеса, и с утра до вечера здесь стоял грохот: рабочие вели клепку вручную, пневматикой, а то и кувалдой. Головки срубали на станке, а остаток запиливали тоже вручную. Вмешались технологи и попробовали нагревать заклепки, потому что трудно «разбивать» холодный металл. Опять получилось худо: заклепка закаливалась и, едва начиналась обработка, резцы на станке летели один за другим.

Их скопилось штук десять или двенадцать, этих необработанных колес. Норма на каждое — пять часов: три на проход резца, два часа пилить. Много! Алексей вообще не любил что-то доделывать за других. Конечно, попробуй он взбрыкнуть и сказать об этой своей нелюбви, мастер был бы вправе одернуть его. Любая работа нужна, это раз, а, во-вторых, деталь не девушка и «люблю не люблю» к ней не относится.

Возможно, в нелюбви к такой работе был косвенно виноват отец. Алексей хорошо запомнил день, когда впервые вместе с отцом пошел на завод. Пропуск лежал в кармане — пусть еще временный, просто картонка с фотографией и печатью. Из дому они вышли рано — отец хотел пройти до завода пешком, — и, только оказавшись на улице, Алексей понял — почему.

Должно быть, отец давно готовился к этому разговору и волновался. Вот чудак! Сам-то он, Алешка, был совершенно спокоен. Ну, три месяца учебы, потом сдаст на разряд — всего и дела-то! Чего волноваться? Но отец волновался, и это было заметно.

— Вот что, Алешка, — сказал отец. — Я свой первый день как сейчас вижу, и ты, пожалуйста, тоже запомни.

— Первое августа одна тысяча девятьсот семьдесят…

— Не надо так, — перебил его отец. — Я с тобой серьезно говорю. Неужели ты еще не понимаешь, что это… ну, первый твой серьезный шаг в жизнь?

— Еще одна ступенька, — кивнул Алексей. Ему никак не хотелось настраиваться на серьезный лад. Торжественность, с которой говорил отец, смешила его, и он еле сдерживался. Засмеешься — отец разобидится, и не то что будет донимать упреками, а скажет по обыкновению в сторону: «Странные вы все какие-то». И несколько дней потом будет ходить грустный. Но отец подхватил его слова:

— Особенная ступенька, Алешка! Меня, грешным делом, кое-кто укоряет — почему разрешил сыну идти на завод? Неужели не хочешь дать ему образование? Или заработков не хватает?

— А ты говори, что я сам захотел. Правда ведь.

Он знал, кто эти «кое-кто». Во-первых, тетя Кира, конечно. Во-вторых, Борис Семенович Коган. Как-то на днях он забежал к отцу, и Алексей из своей комнаты слышал их разговор на кухне. Борис Семенович не умел говорить тихо, каждое слово было слышно. «Мы с тобой — другое дело, нас война заставила мальчишками пойти на завод, а почему он хочет? Тихо, не возражай! Я не против, только я не понимаю. Тут одно из двух: или он не хочет учиться, или не может…»