Семейное дело - [3]

— Я приеду к тебе в понедельник, — сказал Рогов.

— В понедельник я скажу тебе то же самое, — ответил Силин.

— Ладно, — примирительно сказал Рогов. — Как домашние?

Он нарочно перевел разговор. Сколько раз давал себе зарок по выходным не касаться дел, и все равно никогда это не получалось: такие телефонные разговоры в выходные дни происходили постоянно — еще одна привычка!

— Домашние? — переспросил Силин, и в самом этом вопросе было удивление. — Кира бегает по подругам или сидит в парикмахерской, я — здесь, вот и все домашние дела. Обычный выходной.

— У Николая что?

Он спрашивал о Бочарове.

— Тоже вроде бы все нормально. Алешка скоро демобилизуется. Или уже демобилизовался, я не знаю.

— Он что, кажется, ракетчик?

— Пограничник.

— Сегодня — День пограничника, — сказал Рогов. — Будешь говорить со своими, передавай привет.

В другое время и при других обстоятельствах они всегда были на «вы» и называли друг друга по имени-отчеству. Это была не игра, а необходимая, даже подчеркнуто строгая форма общения, хотя многие знали о том, что Рогов и Силин — друзья с довоенных детских лет.

— Значит, до понедельника, — сказал Рогов. — На премьере ты сегодня, конечно, не будешь.

— Не буду, — сказал Силин. — Бог уж с ней, с премьерой. У меня скоро своя намечается.

2. ЛЮБОВЬ

Какое-то время птица бежала по дороге, беспомощно опустив крылья и прихрамывая, а Лида не спешила и улыбалась тому, как здорово птица проделывала все это и как это было важно для нее. Она отводила Лиду от гнезда, которое, скорее всего, было где-то здесь, неподалеку, возле самой дороги, — свила, а вот теперь в страхе должна бежать, уводя от своих малышей, повинуясь великому инстинкту сыграть больную, подшибленную, немощную, чтобы потом, когда это огромное в ее глазах существо отойдет на порядочное расстояние, упруго, легко и свободно оторваться от земли и кинуться в спасительную лесную чащу.

Лида приняла эту игру и ускорила шаг. Ей хотелось уловить тот обычно едва заметный глазу момент, когда птица поймет, что уже можно не притворяться, что огромное существо уже не найдет гнезда… Это Лида видела не раз, и всякий раз ее поражала стремительность превращения. Так было и теперь — птица резко взмахнула крыльями и со свистом начала петлять среди деревьев. Все. Игра кончилась, и Лида как бы додумывала за птицу: «Ну что? Обманула я тебя? То-то же…»

До заставы было еще километров шесть. В этот день начальник заставы майор Савун не смог послать за дочерью машину, и от шоссе, от автобусной остановки ей пришлось идти пешком — восемь километров. Впрочем, это было привычно для нее, но домой она пришла поздно, когда отец уже провел боевой расчет и отправил наряды на границу.

— Тебе письмо, — сказал он, вытаскивая из кармана куртки помятый конверт, и только тогда подумал, от кого оно может быть. Адреса отправителя не было. «Тайное послание», — усмехнулся Савун, отворачиваясь к телевизору и уже не думая об этом письме. Он очень устал. Его подняли ночью — «по сработке»; оказалось, систему нарушил лось, но Савун так больше и не ложился. Тут уж никак не до дочкиной переписки.

Он слышал, как Лида разорвала конверт, потом, видимо уже прочитав, сказала: «Вот дурак!» — но Савун не стал спрашивать, кто же это дурак. Лида вышла, хлопнув дверью. Савун только усмехнулся: не надо быть даже очень проницательным человеком, чтобы догадаться обо всем. Кто-нибудь из школьных приятелей. Конечно, не очень современно — по почте, но мало ли, попался стеснительный парень… Да, дочка выросла, и письмо, разумеется, от юного воздыхателя — но об этом он тоже подумал мельком, вскользь.

А Лида растерялась, едва начав читать: «Лида! Я должен тебе сказать, что очень люблю тебя». Прежде чем дочитать до конца, она поглядела на подпись, там было: А. Бочаров.

«Я не знаю, как это получилось, но вот теперь, перед демобилизацией, решил написать тебе об этом. Может быть, ты на меня рассердишься, но вся моя дальнейшая судьба теперь зависит от тебя. Отправляю это письмо по почте, потому что иначе не могу».

Сначала она хотела пойти на заставу, разыскать сержанта Бочарова и сказать ему то же самое: «Дурак!» — но, оказавшись у себя в комнате, еще раз пробежала глазами по строчкам, чувствуя, как кровь стучит в висках. Это волнение оказалось приятным. Что ж, она давно замечала, что творилась с сержантом, стоило только ей появиться на волейбольной площадке или в ленинской комнате, да просто при встрече. Значит, он молчал год, а может быть, и больше?

Она никуда не пошла. Она сидела и улыбалась. Значит, Бочаров! Пожалуй, она не хотела признаться себе самой в том, что Алексей нравился ей, — или нет, не так! — мог понравиться, это все-таки разница… Высокий, черноволосый, с черными глазами, такими черными, что не видно было зрачков, он сразу же, с первого своего появления на заставе удивил Лиду; сейчас она, вспоминая тот день, не могла найти другого слова, кроме этого — удивление.

Она выросла здесь, на заставе, и, сколько помнит себя, помнит, как солдаты возились, нянчились с нею, делились всякими вкусностями, присланными из дома, придумывали для нее игры и поддавались, когда она требовала сыграть в пятнашки; потом одни уходили, на их месте оказывались другие, и все повторялось сызнова. Она была для них чем-то вроде маленького божка, с которым оказывалось интересно, — или это было от тоски по дому, где оставались такие же меньшие братишки и сестренки. Во всяком случае, с ней играли всегда, и она любила играть с этими сильными взрослыми, которые слушались ее и у которых для нее находились и конфета, и время.