Семейное дело - [10]

До войны Роговы и Силины жили в Липках, заводской слободе, которая начиналась за мостом. Здесь было как в деревне: деревянные домики, палисадники за заборами, скворечни. На огородах — картошка, огурцы, лучок — хорошее подспорье в хозяйстве, и колодцы с деревянными журавлями на улицах — колодцы, возле которых, тоже как в деревнях, собирались женщины, чтобы посудачить о своих и соседских делах.

Почти все липковские мужчины работали на заводе, и по утрам через мост тянулась вереница людей. Шли, переговариваясь, перешучиваясь, и так изо дня в день, два километра туда — два обратно. Перед самой войной горсовет пустил из Липок автобусы, но все равно многие по привычке ходили пешком. И отказывались переселяться в новые дома с водопроводом и ваннами — да аллах-то с ними, с ваннами, когда в Липках была баня с такой парилкой, откуда вываливаешься на свет белый будто бы заново рожденным.

Отказались переехать в новостройку и Силины, и Роговы. Трудно было оторваться от привычного места, да и те кирпичные дома, что выросли в Соцгородке, не очень-то поражали воображение: стоят холодные громады, и ни деревца вокруг, а здесь летним вечером выйдешь в палисадник — все свое, сделанное и посаженное своими, или отцовскими, или еще дедовскими руками, и цветы пахнут вечером как-то особенно, и бидончик с пивком стоит в холодке, и ты после работы в этом своем палисадничке кум королю — сиди себе отдыхай или окликни соседа через забор, вдвоем-то все веселей. «А про события в Англии читал?» — «Читал. Не верю я англичанам». — «А немцам веришь? Даром что договор…»

Силины и Роговы не то чтобы дружили, но, как бывает всегда, если люди годами живут бок о бок, находятся и общие разговоры, и общие дела, у женщин свои, у мужчин свои, и, если в одном доме неожиданно кончалась соль, можно было одолжиться, а если вечер оказывался незанятым, можно было посидеть у соседа просто так, скоротать время. А вот пацаны — Володька и Георгий — те вроде бы дружили, у этих всегда все проще: одна улица, одна компания, одна рыбалка, одно удовольствие — уйти ватагой в недалекий лес за грибами. Опять же хорошо — грибки для хозяйства… Впрочем, Георгий оставил школу и ушел в ремесленное училище: Роговым жилось туговато, все-таки четверо детей, не то что у Силиных — всего один. Да, впрочем, Рогов, в отличие от жены, не очень горевал, что сын станет таким же рабочим, как и он сам. «Чего ревешь, дурочка? Главное, чтоб хороший человек вырос, а токарное дело прокормит. Не всем же на академиков учиться…»

Однажды вечером (Рогов хорошо помнил этот разговор), когда отец вернулся и семья села за стол, мать сказала:

— Силина-то Екатерина совсем рехнулась.

— А что? — не отрываясь от еды, спросил отец.

— Ребеночка завела.

— Да ну! — Отец даже поперхнулся. — Ай да работнички! Сколотили, значит, на старости лет?

— Помолчи! — прикрикнула мать, покраснев и показав глазами на детей — дескать, сообразил, когда язык распускать. — Да ему уже одиннадцать лет, ребеночку!

— То есть как это одиннадцать?

— Да так вот, — сказала мать и замолчала, решив, что дальше при детях об этой истории говорить незачем. Что произошло у Силиных, Георгий узнал позже.

…Первым на работу уходил Владимир Иванович Силин, потом убегал в школу Володька, и Екатерина Федоровна оставалась одна. По дому она двигалась медленно, год от года все хуже и хуже становилось с сердцем. Врачи говорили разное, но сходились на одном — нужно ехать лечиться, а она не ехала и, когда соседи принимались бранить ее, оправдывалась тем, что никак, ну никак не может оставить двух мужиков без своего присмотра. «Мужиков жалеет! Ты себя пожалей». — «Ничего, не помру. А вот они без меня пропадут». И могла бы поехать, даже путевку муж выхлопотал в завкоме, льготную, совсем дешевую, но в последний момент махнула рукой — бог с ней, с путевкой. Уезжать из дому к незнакомым людям, в незнакомые места — ей становилось страшно от одной этой мысли. Нет уж, действительно, бог с ней, с путевкой. Стирать можно не спеша, воду носят мужчины — так уж было заведено, полы моет Володька. Не хочет, ворчит про себя, но все-таки моет…

То, что она никуда не поехала, обрадовало мужа. Его тоже страшило, как это она уедет, — такого в их жизни за все пятнадцать лет еще не случалось. Если жена уходила вечером к кому-нибудь из соседок, он тосковал, ходил по комнатам, потом не выдерживал и шел за ней. И когда она возвращалась, устраивался с газеткой на кухне: вот и хорошо, вот и все дома, а что она делала, его уже не интересовало. Главное — она была дома, и он успокаивался.

В тот день, вернее утро, все было как обычно: первым ушел муж, потом Володька. Она вымыла посуду, пора было сходить в магазин, она уже оделась, когда услышала осторожные шаги на чердаке. Потолок чуть потрескивал, звук был легкий, едва различимый, но она услышала и вышла в палисадник. Там, на чердаке, с вечера было развешано белье.

На чердак вела приставная лестница, и Екатерина Федоровна поднялась по ней. Она делала все это, не испытывая страха, скорее с каким-то удивлением, потому что в Липках никогда не бывало никаких происшествий, разве что подерутся подвыпившие мужики, да и тех быстро растаскивали по домам. О кражах тут вообще давно не было слуху. И вдруг эти шаги на чердаке…