Семейная реликвия - [86]

У гоголевского Башмачкина была не шинель старая, а старое, бедное человеческое сердце, которое видело в этой шинели единственный укрыв от бурь и напастей мира. Для него эта шинель что непроницаемые для ледяного космоса стены межзвездного корабля. Для него это не шинель — собственная кожа. А с ободранной кожей долго жить нельзя. Это понял не только умом, но и судьбой Шукшин.

Не жалеть удобно, потому что жалость совсем не пассивное состояние души, она — исток сострадательного действия. Для Гоголя этим сострадательным действием было создание «Шинели».

Для Шукшина — вся его жизнь.

Жалость — это боль. Когда боль становится нестерпимой, человек умирает, это удостоверено наукой, в частности вышедшей недавно солидной монографией, именуемой «Наукой о боли».

Я бы назвал наукой о боли все рассказы, повести, романы, киносценарии, актерские роли Василия Шукшина.

Я уже начал работать над этим «письмом к читателю», когда сам получил письмо от читателя из села Каменка — от С. Д. Штырева. Он начинает с шукшинской мысли: желание писать лежит в душе растревоженной.

Собственно, это ответ на мое письмо «О Шиллере, о славе, о любви». Это ответ на мое письмо, которое я мог бы получить от одного из шукшинских героев. Он жил, старился, умудрялся в последние десять лет и делится со мною болью и мыслями. Мыслями собственными и заимствованными.

«…Помните, у Толстого Андрей Болконский говорит: „Ах, душа моя, в последнее время мне стало так тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много“».

«Я понимаю, пишет читатель, как много хорошего уходит из нашей жизни, уходит сердечное благо, уходит тревога души, уходит взаимопонимание, уходит чистая сентиментальность, уходит дар великой русской речи, и сама жалость потеряла несравненное по красоте лицо. Уходят великодушие и милосердие. Я много читаю и русских писателей, и французов, например Эдгара Кине и Марка Дюфрес».

(Удивительный пошел нынче читатель, я, писатель, лишь из этого письма узнал о существовании французских авторов, названных сейчас.)

«Порой мне хочется закричать: душа убывает!.. Душа живет не только памятью, но и болью памяти. Мы не только народ Аллы Пугачевой, но и народ Емельяна Пугачева. Мы народ декабристов, мы народ мыслителя и раздражителя души и сердца человеческого Герцена. Почему же бормочем, лепечем, беседуя меж собой, банальности или полуправду? Мы народ великих ораторов, почему же даже на маленьком торжестве, за семейным столом, разучились потрясать человеческие сердца? Мы народ Пушкина и бережно храним пушкинские места, пушкинские заповедники, но ведь заповедники быть должны не только на земле, но и в сердце. Траву вытопчешь — вырастет по весне новая. Вытопчешь сердце — в нем ничего уже может не вырасти…»

Я читал это «шукшинское» письмо (в его поздних рассказах герои все полнее и бесстрашнее задают социальные и государственные вопросы, вопросы масштаба общесоюзного и даже мирового) — я читал письмо это и думал, что, пока рядом с нами живет хоть одна растревоженная душа, а их легион, мы можем повторить архаизм, которым назван один из рассказов Шукшина — «Верую»!

И не стоит ли вернуть это «верую» из архаических речений в сегодняшние будничные и душу и речь. И вернуть без пышности и торжеств, потому что вера не терпит излишней торжественности, хотя и не лишена потаенной патетики.

Это хорошо, хотя и несколько оригинально, понимал герой одного из последних шукшинских рассказов «Штрихи к портрету», денно и нощно размышляющий о личности и государстве. В сущности, его волновала величайшая философская тема: отчуждение личности от государства, но мыслил он не отвлеченными понятиями, а наглядными образами. Он вызывал умственным взглядом картину: как насыпают курганы. Идут люди один за одним, каждый берет горсть земли… засыпается яма, потом начинает расти холм. Важно, чтобы ни один человек не уклонился от этого, казалось бы, легкого усилия: кинуть горсть земли в общий холм. Потому что, уклонившись, личность «выходит из беспрерывной цепи человечества».

Этот типично шукшинский маленький большой человек со странностями, с завихрениями, с трагикомическими отклонениями от нормы и с живой болью в сердце. Его не понимают, высмеивают, даже бьют. Иногда чересчур «нормальные» люди в нем видят сумасшедшего. И он мог бы, наверное, повторить хрестоматийное, памятное: «Они не внемлют, не видят и не слушают меня».

Но он верит — верует, — что если все будут идти один за одним с горстью земли, то можно будет заасфальтировать весь земной шар или построить лестницу до луны. Эти фантастические образы нужны ему, чтобы передать всю масштабность мысли о мощи соединенных усилий всех людей.

К нашей радости, он остается в живых. К радости, потому что хорошие люди в шукшинских рассказах часто умирают. Умирают они в «шукшинских сюжетах» в жизни. И Шукшин сам был героем этого «шукшинского сюжета».

…Но не надо утрачивать надежды — этим дышат рассказы Шукшина и «шукшинские ситуации» в жизни. Надежда больше, чем чувство. И больше, чем состояние души. Это сила, формирующая человеческие отношения и судьбу.

Человек не только обещание какого-то высшего существа (как действительно утверждал Заратустра у Ницше), человек (даже когда он кажется комичным) в тревоге за себя, за соседа, за Родину, за человечество — сам это высшее существо.