Семейка - [2]

— Очень приятно, — ответил я и сел.

В это время вошел Симон.

— Ara! Ты познакомился с дедушкой, — засмеялся он. — Уморительнейший старикашка, потеха для детей. Он лакомка, дорогой мой, и готов до смерти объесться за каждой трапезой. Ты не представляешь, сколько бы он поглотил, если бы дать ему волю. Да ты и сам увидишь! Он строит глазки сладким блюдам, точно барышням. Ты, наверное, в жизни не встречал ничего забавнее — сейчас увидишь.

Затем меня проводили в мою комнату: пора было переодеваться, время обеда приближалось. Поднимаясь по лестнице, я услышал громкий топот и оглянулся. За мной следовали все дети, предводительствуемые отцом, — должно быть, чтобы оказать мне честь.

Комната моя выходила на равнину, бесконечную и пустынную, сплошной океан трав, хлебов и овса; ни рощицы, ни холма — до боли щемящий образ той жизни, которую, по-видимому, вели в этом доме.

Зазвонил колокольчик к обеду. Я спустился вниз.

Госпожа Радвен церемонно взяла меня под руку, и мы прошли в столовую. Слуга подкатил кресло со стариком, который, едва только его усадили за стол, бросил на десерт любопытствующий и жадный взгляд, с трудом поворачивая трясущуюся голову от одного блюда к другому.

— Сейчас ты позабавишься, — сказал мне Симон, потирая руки.

Дети, понимая, что мне сейчас покажут представление с дедушкой-сладкоежкой, дружно рассмеялись, в то время как их мать только слегка улыбалась, пожимая плечами.

Радвен, сложив руки рупором, закричал старику:

— Сегодня у нас сладкий рис со сливками!

Морщинистое лицо старца просияло, он задрожал еще сильнее в знак того, что все понял и очень рад.

Обед начался.

— Смотри, — шепнул мне Симон.

Дедушка не любил супа и отказывался его есть. Но его заставляли ради его же здоровья, и слуга насильно засовывал ему в рот полную ложку, а он отчаянно фыркал, стараясь не проглотить бульона, и брызги фонтаном летели на скатерть и на соседей по столу.

Малыши корчились от смеха, а их отец, страшно довольный, повторял:

— Ну и потешный же старик!

И в течение всего обеда занимались только дедушкой. Он пожирал глазами блюда, стоящие на столе, и нелепо трясущейся рукой пытался их схватить и притянуть к себе. Их нарочно ставили совсем близко от него, чтобы следить за его отчаянными усилиями, за его судорожными рывками, за неистовым позывом всего его существа, глаз, рта, носа, вдыхавшего запах съестного. Он испускал нечленораздельные звуки и от вожделения обслюнявил салфетку. А семья наслаждалась этой отвратительной, уродливой пыткой.

Затем ему положили на тарелку маленький кусочек какого-то кушанья, который он проглотил с лихорадочной жадностью, чтобы скорее получить что-нибудь еще.

Когда подали сладкий рис, с ним чуть не сделались судороги. Он стонал от алчности.

Гонтран крикнул ему:

— Вы слишком много съели, больше не получите!

Все сделали вид, что ему уже ничего не дадут.

И тут старик заплакал. Он плакал, дрожа все сильнее, а дети смеялись.

Наконец ему дали его порцию, совсем крошечную, и он, вкушая первую ложку этого лакомства, издал горлом смешной хлюпающий звук, а шеей сделал движение, похожее на движение утки, проглотившей слишком большой кусок.

Кончив, он опять задергался, выклянчивая добавку.

Сжалившись над муками этого трогательного и смешного Тантала[1], я стал просить за него:

— Дайте же ему еще немножко рису!

— Да что ты, дружище, если он в его возрасте будет переедать, это ему повредит, — ответил Симон.

Я умолк, размышляя над словами Симона. О мораль, о логика, о мудрость! В его возрасте! Итак, его лишали единственного оставшегося ему удовольствия, заботясь о его здоровье! Его здоровье! Да на что оно такой дряхлой, дрожащей развалине? Щадили, как говорится, его дни? Сколько дней? Десять, двадцать, пятьдесят, сто? Для чего? Для него? Или чтобы подольше сохранить для семьи зрелище этого бессильного чревоугодия?

Ему больше нечего было делать в жизни, решительно нечего. У старика осталось одно только желание, одна-единственная радость — почему же не дать ему вдосталь насладиться этой последней радостью, пока он от нее не умрет?

А потом, после бесконечной игры в карты, я поднялся в свою комнату. Мне было грустно, очень-очень грустно.

Я подошел к окну. Кругом не слышно было ни звука, кроме легкого, нежного, прелестного щебета птички где-то на дереве. Она тихонько пела в ночи, убаюкивая свою самку, засыпающую на яйцах.

И я подумал о пяти отпрысках моего бедного друга, который, должно быть, храпит сейчас бок о бок со своей противной женой.