Я было пошел, но сдержал себя. Мне это не нужно. Иван пусть песенки поет, а мне хорошо в тайге. Я зайца убил... Не нужно мне ничье великодушие. Им нужен Иван — и пусть. А я в тайге...
— У Петра переночую, — сказал я.
— Ладно. Давай по-быстрому. Ты рыжей больше понравился. Валяй...
Я бы мог ударить Ивана, но так была велика моя ненависть к нему, что я подумал: «Ладно». Шагнул на нашу с Иваном тропу. Мы пролопатили, пробили ее от дома до тракта.
— Где же ваши соболи? — спросила радиоженщина, когда я вошел в дом. — Вашему приятелю вредно так много пить.
Я вошел из моей тайги в мой дом, суровый, медлительный. Я был ремонтер, работник. Зачем мне участвовать в этой игре?
— Знаешь, Катенька, — сказал я, — одной женщине в ремонтерском доме не разлучить двух бродяг. Но ты не думай, что бродяги останутся на ночь под одной крышей, когда в доме женщина.
— О! — воскликнула Екатерина Петровна, — это вы говорите цитатами из вашего романа? Роман немедлено надо печатать! Только я что-то плохо представляю, где под этой крышей можно переночевать хотя бы одну ночь одной бедной женщине.
Она сидела верхом на колченогой нашей скамейке, смотрела на меня рыжими глазами.
«В самом деле — где?» — подумал я.
— Сейчас шугну редактора, — сказал я не очень уверенно.
— Ну что вы?! Нельзя! Вас же не напечатают в альманахе!
Женщина торжествовала. Она пересела на кончик скамейки; скамейка взбрыкнула двумя ногами разом, как шалый телок.
Я свалил все наши монатки: чехлы от ружей, рюкзаки, телогрейки — на свободный кусок пола. Екатерина Петровна легла, в брючках, в носках ручной вязки. Я поместился рядом с ней, по-братски, для тепла. Она лежала смирнехонько, без каких-либо признаков засыпания. Я думал, какой я простой, ненавязчивый, добрый человек. Мне хорошо так думать. Незаметно для себя я приобнял Екатерину Петровну. Она не шелохнулась в ответ. Тут как раз проснулся Таганаев, стал кашлять, закуривать. Я встал, завел огонь в печке. Пришлось еще дров нарубить, — запасу мы с Иваном не держали. Я сказал Таганаеву, что сейчас хорошо развивается проза, а в поэзии ни хрена... Он отвечал, что у них в горной стране все развивается равномерно. «Пропорционально», — так он сказал. За этим разговором как раз подошло утро.
Я проводил Таганаева. С Екатериной Петровной замешкался в сенях. Она подняла ко мне лицо, уставшее за ночь, белеющее, с табунком веснушек на переносье. Я поцеловал ее в один глаз и в другой. С тем она и убежала. «Козел» укатил прочь по тракту.
На тарелке, оставшейся с вечера, лежала тоненькая, розовая заячья косточка. Я вспомнил, как они посасывала эту косточку. Катя... Катенька... Не заметил, как сунул кость себе в рот. Кость была холодная.
Пришел Иван. Он был мрачен. Я сказал ему:
— Знаешь, давай уйдем, а? Давай. Хватит нам ремонтерствовать. Пошли к людям. Знаешь, какая там жизнь? Ух! Знаешь ты, что такое белые женщины?
Иван соорудил из бровей букву «Л».
— Иди. Мне что-то не хочется.
— Пойдем! Пойдем! Понимаешь ты, что это такое?!
— Ну, а что такое? Ничего особенного.
Он распустил брови и улыбнулся. Мой приятель. Мой братишка Иван.
— Падла, — сказал он мне. — Сучка.
Мы обнялись и пошли по тракту. И пели вдвоем:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов.
Но средь них был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирев.
Гор. Ленинград
