— Уйди, падла, сучка.
Потом мы метнули жребий, кому идти на Катунь за водой, пососали кусочки сахару, пожевали завалящий хлеб, пахнущий замазкой, и отправились на охоту. Иван пошел в горы поискать рябчиков, а я сразу же за домом увидел заячий следок. Заяц повел меня к реке, я запутался в густере тальниковых закостеневших зарослей, исцарапал лицо, нахватал за ворот куржаку... Я считал себя упрямым человеком и не бросал следа. Заяц попался мне любопытный: поднялся столбиком, вытянул кверху уши. Я угодил ему одной дробиной в заднюю лапу. Он пытался убежать от меня на трех лапах, но я его догнал.
Шумела река, кругом меня обступили белые горы, за горами — тайга; на солнце жмурился снег. Я стукнул добытого мной зверя о приклад. Стиснул пальцами теплую от недавней жизни, мяконькую мою добычу и подумал о себе как о жестоком, но в то же время и нежном человеке.
Иван принес рябца. Мы затопили нашу русскую печку, стали смотреть на огонь и курить. Огонь творил свою жизнь, свое искусство — то с горестными вздохами замирал, то пускался в неистовую пляску. Мы сидели около печки в шапках и в ватниках; огонь плясал по нашим лицам; мы разогрелись от жары и треска пихтовых поленьев. Нам захотелось немедленно написать наши книги, доказать наши истины, приобщиться к высшему благу двадцатого века. Но писать предстояло долго, всю зиму, всю жизнь; до блага — сутки ехать по тракту, там еще доставать билеты... На это не было средств. Огонь красовался, боролся, плясал, помирал, а мы сидели — замшелые чурбаки, нам было по двадцать пять лет; целый день мы калились на горном солнце.
Я сказал:
— Иван, сегодня что-нибудь случится.
Мы оба посмотрели в мохнатое, заросшее морозной плесенью оконце.
— В Киеве у меня баба была... — сказал Иван. Он пошевелил бровями.
Мне очень хотелось узнать побольше про эту бабу и про Киев, но я смотрел в незрячее оконце и молчал. Ивану тоже хотелось поговорить про это, но он не спешил, выцеживал из себя самые общие сведения:
— У нее было такое тело...
Я сказал:
— Оно отблескивало на солнце, как мокрое весло...
— Ну ты, гнида, — сказал Иван. — Зануда.
Мы сварили яйца и похлебали горячего супу, а к мясу не прикоснулись ни я, ни Иван. Я отнес мясо в сени на холод, Иван не спросил, кому это и зачем.
После еды и чая мы снова жгли сигареты, с чмоканьем глотали дым; он сам по себе выходил из наших открытых ртов и ноздрей. Сигареты были короткие, дым от них едкий, вонючий; приходилось щурить глаза; все колебалось и плыло...
— Давай выпьем, — предложил я Ивану.
— Мне это вообще-то не надо, — сказал Иван. — Но можно и выпить. Валяй, шуруй.
Ему не надо, а мне, значит, надо...
— Пойдем на тракт, — сказал я Ивану, — остановим седьмую по счету машину. Не первую, не вторую, а седьмую. Пусть это будет наша счастливая семерка. Помнишь, у Леонова в «Скутаревском»?
— Да, помню.
Едва ли Иван читал Леонова. Он древних авторов любит читать. Фукидида.
Мы вышли на тракт, стали у обочины; фары щупали нас, шарахались в сторону, за поворот.
Седьмым оказался «козел» с брезентовым верхом, на каких ездило начальство, геофизики и пограничные офицеры. Мы выскочили на середину тракта, замахали руками. Мы кричали какие-то несуразные слова.
Машина остановилась. Из нее вышел редактор областного издательства Таганаев. Мы сразу узнали его, стали похлопывать по плечам, называть Кешей. Мы были давно лишены этого маленького невинного удовольствия.
— Ну, как там мой сборник? — начал с главного Иван. Он сделал из бровей толстую букву «Л», как ее пишут на эмблеме сборной команды города Ленинграда.
Я повел себя политично. Моя политичность сама собой развилась за годы общения с редакторами (уже года два). Я не стал спрашивать про главы моего романа, сданные в альманах. Роман еще не закончен, но пора, пора выходить к читателю. Мне очень хотелось выйти с главами в альманахе. Главы сюжетно самостоятельны, актуальны по теме.
Но я сказал:
— Пойдем, Кеша, выпьем.
И мы потащили редактора к домику с желтой вывеской: «Ремонтер». Но тут отворилась задняя дверца, вышла наружу женщина. Она была молодая, кажется, красивая, в долгополой алтайской шубе буньего меха — есть такие бараны в горах — буны. Шуба с чужого плеча, в дорогу дали. Мы отпустили редактора, вцепились в женщину. Я пропел ей в правое ухо:
— Семе-е-рочка!
Иван сказал ей в левое ухо:
— Вы приехали очень кстати. Мы вас ждали.
Женщина с неподдельным интересом глянула из зарослей буньей шерсти — на меня, на Ивана, опять на меня. Сказала:
— Да ну?! Как интересно!
Оказалось, она из центрального радио. Приехала в горную страну поделиться опытом. Или позаимствовать опыт. Таганаев сопровождал ее в поездке.
...Шофера мы увели ночевать к соседу-леснику.
Мы сняли с женщины шубу, под шубой еще было московское пальтецо. Мягонькое. Когда я вешал его на гвоздь, я его стиснул и поскрипел зубами, будто это подстрелянный заяц. Жестокий человек. Нежный человек. Я знал, какие большие преимущества у Ивана передо мной. Он уже вытаскивал из-под кровати гитару.
Мы сняли с женщины валенки. В них были заправлены брючки. Шерстяной свитерок был тесен ровно настолько, насколько нужно.
