Семерка - [69]

? Родился поляком/полькой и посвятил/посвятила жизнь Польше, работая в качестве волонтера, на добровольной основе? В любой нормальной стране на них посмотрят как на фрайеров. В любой нормальной стране, начнем с того, не используют оборота «в любой нормальной стране». Польша — это страна, являющаяся всем. Потому что является всем сразу, ибо за тысячу лет не заработала себе даже приличной формы, ведь форму — это так, на всякий случай — лучше всего не принимать, а то вдруг еще та окажется хуевой, и что тогда скажут люди в любой нормальной стране, так что лучше смотреть, как форма принимается сама, и делать вид, что это вот наша форма и есть. Польша — это страна, которая саму себя не примет, но не потому, что у нее такие высокие требования, но лишь потому, что она не является тем, кем хотела бы быть, то есть, любой нормальной страной. Любой другой. Страна, обитатели которой над ней либо издеваются и ее ненавидят, либо же возбуждают в себе болезненную к ней манию и этой страной болеют — а ведь ни в одной нормальной стране такого нет.

— Правильно, Бельфегор, — сказал ты, глядя на меня, сидящего на заднем сидении черного опеля инсигнии. — ай все это идет к чертовой матери. До самого конца. От Хеля[268] до Силезии. От Татр до Балтики[269].

— Угу, — сказал и я. — Пускай идет к черту.

— Но в этом нет смысла, — сказал ты.

— Ну да, — сказал я. — Смысла нету.

— Здесь все это кончается, — сказал ты. — В этой черной дыре бублика, посреди всей этой грубой, простейшей тривиальности, забросанной неудачными подделками под реальность, в которой никто не желает жить, и в которой необходимо насильно заверять будто бы какой-то смысл существует.

— Пущай кончится, — сказал я.

— Потому что единственным способом сбежать от этой страны — это эффектно расхуяриться. Или позволить себя расхуярить, — сказал ты.

— Так оно, видишь ли, и есть, — вздохнул я, изображая безразличие, с нетерпением глядя на твои руки на руле и глядя на цифры «сто восемьдесят» на спидометре и ожидая твоего незначительного, самого мельчайшего движения руки. Вот только рука у тебя даже не дрогнула.

Вы проезжали очередное кладбище, окруженное уже даже не бетонными плитами забора, а выгнутой проволочной сеткой. Все было залито мерцающим, бело-оранжевым светом лампадок — и во все стороны торчали черные, растопыренные ветви, в которых ворочалась Луна. Огромная и тоже оранжевая. Военная. И в свете этих кладбищенских лампадок даже мусор домов-параллелепипедов из пустотелого кирпича, даже мусорные ящики, блюющие осколками цветного стекла и плюющиеся полиэтиленовыми пакетами, выглядели так, что ты поёжился.

И вдруг, курва, совершенно неожиданно, изменник, ты нажал на тормоз.

И хамски вывернул, на все сто восемьдесят — против движения. Водители трубили, но каким-то чудом объезжали. На миллиметр, на сантиметр. А ты поехал по шоссе номер семь против общего движения. На Радом, на Краков, на юг.

Тебе яростно дудели, съезжали с дороги, и ты слышал их затихающие клаксоны, видел, как открытыми ладонями они стучат себе по лбу за лобовыми стеклами своих автомобилей, но выглядели они, скорее, взбешенными, чем изумленными. Война, чему тут удивляться. Все может случиться.

А ты возвращался по девицу из Вильно.

Но в том самом месте, где она выскочила из твоей инсигнии, стояла фура с российскими таблицами, когда же ты к ней подъехал, она как раз тронулась, а ты остановился поперек дороги среди воя клаксонов. Ты подождал, пока поток машин сделается чуточку пореже, и снова развернулся, двумя колесами въезжая на обочину, и отправился за ней.

— Эй, вильнючка[270]! — сказал ты вслух. — Погоди. Я извиняюсь. Подожди!

Ты догнал фуру и начал трубить ей.

— Ты чего, курва, творишь? — спросил я, хотя и знал, что ты меня не слышишь.

Водитель фуры поглядел на тебя сверху, у него были мясистые губы и широкий лоб, на голове жокейская шапочка, которая должна была сильно жать, и перепуганные глаза. Ты показывал ему, чтобы он остановился, чтобы съехал на обочину, а он вообще перестал на тебя глядеть и пытался ускорить. И давил на газ, долбаный водила долбаной русской фуры, а ты рассуждал о том, что у него, суки, нет ограничителя скорости до девяноста километров в час, вот как, падлюка, думал ты, насмехается он над законами ЕС.

«У себя, — думал ты, — так бы, сволочь, не гнал, так как менты тебя сразу же скрутили бы, и пришлось бы тебе, падле, сотней баксов откупаться, а то бы при случае выяснили, курва, что в задней лампочке у тебя на пару вольт меньше нужного, да и регистрационные таблицы в грязи». Ты дудел ему и пытался заехать дорогу, только на водилу это особого впечатления не производило.

Тогда ты опередил его и погнал прямо.

Ты летел через Польшу на сворованном опеле инсигнии, ехал по Семерке в Варшаву, мчался через самую срединку той самой срединнопольской степи. Я знал, что ты все-таки делал, ты делал, что только можно, чтобы каким-то макаром запомнить эту страну, запомнить, чем та была, прежде чем ее убьют, пытаться не думать плохо о ком-то, кто вскоре умрет, и ты видел, видел ту форму и внешность, по-хамски и громковато грубую, зато стыдящуюся и неуверенную в себе — варварскую, но и амбициозную; ничего не умеющую, но изо всех сил пробующую; когда же ты, в конце концов, ее увидел, то подумал, что сам ты настолько отсюда, что настолько всего этого являешься частью, всех тех белых сараев из волнистого листового металла, всех тех придорожных крестов с именами тех, кто не вписался в поворот; всех тех оград из литого бетона; и ты улыбался всему этому — а все остальное перестало тебя интересовать, тебе перестало хотеться в чем-либо участвовать, и уж наверняка не в том, что должно было наступить, и что, как ты считал, уже нависало над всей этой страной. И тут ты остановился, и вновь развернулся. И тебе опять трубили, и лпять стучали ладонями по лбу, а ты развернулся и помчал прямо перед собой. Прямиком на фуру.