Семь удивительных историй Иоахима Рыбки - [12]

Шрифт
Интервал

Помню, стоял я на дороге, поджидая автобус, и слушал, что говорил мне старичок священник — и притом философ — о трех разновидностях времени. Он уверял, что является творцом католического экзистенциализма. Дорога вела навстречу солнцу, а солнце было августовское, огромное и чистое. Здесь я впервые увидел Дениз. Она шла в белом платье, сшитом то ли из прозрачной кисеи, то ли из дымки. Солнце просвечивало сквозь платье, и Дениз показалась мне нагой — платье было словно легкое, парящее золотисто-белое облачко. Я загляделся на нее, поддавшись несказанному волнению. Венера, рождающаяся не из пены морской, а из солнечного света!.. Это уже была не Дениз! Это было воплощение самого чистого чувства мальчишеских лет, когда я впервые полюбил девочку, шестилетнюю глухонемую Фридку.

Дениз шла по солнцу, а может быть, плыла, и каждое ее движение, каждый жест были законченно прекрасны. Я не слушал старичка священника, я смотрел. Он заметил, что я не слушаю его мудрых слов, оборвал фразу на середине, поглядел на дорогу и воскликнул:

— Великий боже, какое чудесное видение! Какое чудесное видение!

Но для чего же я об этом говорю? Я хороню покойников, а время хоронит промелькнувшие мгновения. Значит, мы с ним оба могильщики!.. И никто из нас не плачет — ни я о покойниках, ни время об ушедших мгновениях. Напротив, оба мы только снисходительно улыбаемся…

Однако я не об этом собирался говорить. Я думаю о серебряном слитке, который нашел мой пращур. Слиток не дает мне покоя. Я хочу верить, что в этом слитке заложен некий символ. Если бы я был поэтом, способным сочинить изящные стихи, я написал бы возвышенную оду о найденном слитке серебра и о воспоминаниях, похожих на найденные слитки серебра. Пожалуй, стихи получились бы глупые, потому что, в конце концов, все бы в них уж слишком серебрилось.

Пусть другие ломают себе голову над скрытым символом. А я сижу под липой, пыхчу трубкой, слушаю музицирование соловья и время от времени набожно поминаю душу покойного Кайзара, которого я сегодня похоронил. Порядочный был человек, ничего худого не скажешь. Он был еще нестарый. Чахотка сожрала его легкие. Он все корпел над широким столом, ставил заплаты на старую одежду, шил новую, шил даже платье покойникам — в чем в гроб положить, а себе не сшил, не успел. Кашлял, кашлял, угасал на глазах, пока наконец не умер. Дай ему, боже, вечное блаженство, аминь!

Могильный холмик желтеет неподалеку от моей липы. Пахнет свежей сырой землей. Какой чудесный запах у земли! И под этой свежей сырой землей лежит покойный Кайзар, портновский мастер, как гласила деревянная табличка под окном его мастерской. Был он мне человек близкий, ведь и я когда-то обучался портновскому искусству.

Мать сказала:

— Пойдешь, сынок, учиться портняжному делу! Работа у помещика уже кончилась, в шахту господа тебя не возьмут, слишком ты мал — убьет еще тебя там. Станешь портным. Ремесло хорошее, легкое, не замаешься, а нет-нет и заработаешь крейцер…

— А вы, мамуля?

— Пойду попрошусь на «Иоганшахту»…

Да! Работа у помещика уже кончилась. После смерти барона Бесса (неприкаянная душа его потом носилась по полям в образе огненного коня без головы) все его имение откупил у наследников граф Лариш. Поля, леса, луга, скотину, райский замок, ну и людей, конечно.

Теперь люди работали в поместье графа Лариша. Во время жатвы он платил нам по двадцать крейцеров за долгий день и по восемнадцать за короткий. А кто работал в обеденные часы, тому приплачивали еще десять крейцеров и выдавали для поощрения большую рюмку водки. И тому, кто работал вплоть до ночи, тоже приплачивали десять крейцеров и тоже угощали рюмкой водки. Тот, кто ее не пил, не получал ничего. Поэтому все пили и работали.

Мать за двухкилограммовый хлеб платила восемнадцать крейцеров, а за литр молока — шесть крейцеров.

Окончились полевые работы, и теперь мать подыскивала себе новое место. Потому она и решила отдать меня в ученики портному.

Надвигалась зима. Если я уйду из дому, матери будет легче. Мне ничего не оставалось, и я согласился. Мать отвела меня к Винценты Недобе в Маркловицах и сказала: — Пан Недоба! Вот мой сынок, о котором мы говорили в воскресенье во Фриштате возле костела. Надеюсь, будете им довольны.

Недоба был тощий, как и подобает портному. Волосы он зачесывал ежиком, что делало его похожим на нахохлившегося филина. Стоял он передо мной сутулый, кривоногий, с вылупленными глазами, и никак ему не удавалось спокойно смотреть мне в лицо, все он шарил взглядом по сторонам, словно боялся чего-то. Говорил он с запинкой, слегка заикаясь.

Из кухни вышла его жена, здоровенная баба с обвисшими грудями, с мордой фельдфебеля, в грязном переднике на вздутом животе и с шумовкой в руке. Видно, она ходила «с начинкой», то есть была в «благословенном положении», как выразился бы патер Моесцик. В кухне орали дети.

— Это ваш сынок, Рыбкуля? — спросила она, тыча в меня шумовкой. Вопрос был глупый, ведь она знала, что я сынок Рыбкули.

— Мой, пани мастерша! — ответила мать.

— Гм! — буркнула хозяйка и принялась меня разглядывать. Она ощупывала меня глазами, как на рынке ощупывают пальцами курицу, желая убедиться, жирная ли она. Осмотр, кажется, удовлетворил ее, потому что лицо ее прояснилось.


Еще от автора Густав Морцинек
«Виктория»

Густав Морцинек был подготовлен к тому, чтобы писать о шахтерах. Вся его жизнь прошла среди силезских горняков и в молодости работал на шахте. Действие повести «Виктория» происходит на одной из силезских шахт в первые годы после войны. В основе повести история спасения шахты от затопления, которой сопутствует (как это часто бывает у Морцинека – большого знатока силезского фольклора) легенда о «злом духе» шахты.


Рекомендуем почитать
Одна сотая

Польская писательница. Дочь богатого помещика. Воспитывалась в Варшавском пансионе (1852–1857). Печаталась с 1866 г. Ранние романы и повести Ожешко («Пан Граба», 1869; «Марта», 1873, и др.) посвящены борьбе женщин за человеческое достоинство.В двухтомник вошли романы «Над Неманом», «Миер Эзофович» (первый том); повести «Ведьма», «Хам», «Bene nati», рассказы «В голодный год», «Четырнадцатая часть», «Дай цветочек!», «Эхо», «Прерванная идиллия» (второй том).


Год кометы и битва четырех царей

Книга представляет российскому читателю одного из крупнейших прозаиков современной Испании, писавшего на галисийском и испанском языках. В творчестве этого самобытного автора, предшественника «магического реализма», вымысел и фантазия, навеянные фольклором Галисии, сочетаются с интересом к современной действительности страны.Художник Е. Шешенин.


Королевское высочество

Автобиографический роман, который критики единодушно сравнивают с "Серебряным голубем" Андрея Белого. Роман-хроника? Роман-сказка? Роман — предвестие магического реализма? Все просто: растет мальчик, и вполне повседневные события жизни облекаются его богатым воображением в сказочную форму. Обычные истории становятся странными, детские приключения приобретают истинно легендарный размах — и вкус юмора снова и снова довлеет над сказочным антуражем увлекательного романа.


Угловое окно

Крупнейший представитель немецкого романтизма XVIII - начала XIX века, Э.Т.А. Гофман внес значительный вклад в искусство. Композитор, дирижер, писатель, он прославился как автор произведений, в которых нашли яркое воплощение созданные им романтические образы, оказавшие влияние на творчество композиторов-романтиков, в частности Р. Шумана. Как известно, писатель страдал от тяжелого недуга, паралича обеих ног. Новелла "Угловое окно" глубоко автобиографична — в ней рассказывается о молодом человеке, также лишившемся возможности передвигаться и вынужденного наблюдать жизнь через это самое угловое окно...


Услуга художника

Рассказы Нарайана поражают широтой охвата, легкостью, с которой писатель переходит от одной интонации к другой. Самые различные чувства — смех и мягкая ирония, сдержанный гнев и грусть о незадавшихся судьбах своих героев — звучат в авторском голосе, придавая ему глубоко индивидуальный характер.


Ботус Окцитанус, или Восьмиглазый скорпион

«Ботус Окцитанус, или восьмиглазый скорпион» [«Bothus Occitanus eller den otteǿjede skorpion» (1953)] — это остросатирический роман о социальной несправедливости, лицемерии общественной морали, бюрократизме и коррумпированности государственной машины. И о среднестатистическом гражданине, который не умеет и не желает ни замечать все эти противоречия, ни критически мыслить, ни протестовать — до тех самых пор, пока ему самому не придется непосредственно столкнуться с произволом властей.