Семь смертей Эвелины Хардкасл - [21]

Я пытаюсь осознать, что происходит.

Это я.

Это я вчера.

Со мной заговаривают, дергают за рукав, но я не в состоянии сосредоточиться ни на чем, кроме самозванца, с которого вода ручьями льется на пол.

На верхней площадке лестницы появляется Даниель Кольридж.

– Себастьян? – Он кладет руку на перила.

Я смотрю на него, ожидая какой-то подвох, притворство или шутку, но он, как и вчера, легко, чуть ли не вприпрыжку сбегает по ступенькам, такой же самоуверенный, такой же всеобщий любимец.

Меня снова дергают за рукав. Передо мной стоит служанка, озабоченно глядит на меня, шевелит губами.

Я сконфуженно моргаю и перевожу взгляд на нее, вслушиваюсь в ее слова:

– …мистер Коллинз, что с вами, мистер Коллинз?

Ее лицо мне знакомо, но я не могу понять откуда.

Смотрю поверх ее головы на лестницу, по которой Даниель уже ведет Белла в спальню. Все происходит в точности как вчера.

Отшатнувшись от служанки, бросаюсь к зеркалу на стене. Глаза б мои не глядели… Обожженное лицо, складки и пятна шрамов, кожа загрубелая, как шкурка плода, провяленного жарким солнцем. Я знаю, кто это. Каким-то образом я проснулся дворецким.

С бешено колотящимся сердцем я поворачиваюсь к служанке.

– Что со мной? – хриплю я, сжимаю горло, из которого рвется грубый говор северянина.

– Сэр?

– Как это…

Нет, ее бесполезно расспрашивать. Ответ, заляпанный грязью, поднимается по лестнице к спальне Даниеля.

Я подхватываю полы шлафрока и направляюсь к лестнице, следуя цепочке палых листьев и грязных лужиц дождевой воды. Служанка меня окликает. Поднимаюсь до половины лестничного пролета, но тут она подбегает ко мне и преграждает дорогу, упирая мне в грудь раскрытые ладони.

– Вам туда нельзя, мистер Коллинз, – говорит она. – Вот увидит леди Хелена, как вы в одном исподнем гуляете по господской половине, так вам не поздоровится.

Я пытаюсь ее обойти, но она делает шаг в сторону, снова перекрывая путь.

– Прочь с дороги, девчонка! – восклицаю я, внутренне содрогаясь от того, как резко и требовательно это звучит; так я никогда не разговариваю.

– Мистер Коллинз, ничего страшного, у вас опять приступ, – говорит она. – Пойдемте на кухню, я напою вас чаем.

Голубые серьезные глаза служанки глядят куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь, замечаю слуг, собравшихся у лестницы в вестибюле. Они смотрят на нас, сжимая охапки цветов.

– Приступ? – спрашиваю я; сомнение разевает пасть и глотает меня целиком.

– Ну, который из-за ожогов, мистер Коллинз, – тихонько напоминает она. – Вам же иногда чудится всякое. А как выпьете чаю, так и успокаиваетесь, и все хорошо.

Ее теплое участие давит на меня тяжелым грузом. Вспоминаю, как вчера Даниель меня уговаривал, как деликатно подбирал слова, словно я такой хрупкий, что разобьюсь, если на меня надавить. Так же как и эта служанка, он думал, что у меня помутился рассудок. Хотя если со мной такое происходит, если мне кажется, что это со мной происходит, то вполне возможно, что они и правы.

Я беспомощно смотрю на нее. Она берет меня за руку, помогает спуститься по ступенькам. Слуги расступаются перед нами.

– Выпьете чайку, мистер Коллинз, – подбадривает она, – и все будет хорошо.

Она ведет меня за руку, будто потерявшегося малыша, мягкое пожатие загрубевшей, мозолистой ладони успокаивает так же, как ласковый девичий голос. Мы выходим из вестибюля, спускаемся по черной лестнице и сумрачным коридором возвращаемся в кухню.

Лоб покрывается испариной. Духовки и плиты пышут жаром, в кастрюлях на огне кипит и булькает какое-то варево. Пахнет подливой, жареным мясом, пирожными, сахаром и потом. Слишком много гостей, слишком мало духовок. Ужин приходится готовить с раннего утра, чтобы успеть в срок.

Откуда я все это знаю?

Нет, я совершенно уверен, что все так и есть, но знать об этом я могу только в том случае, если я и есть дворецкий.

Служанки торопливо несут серебряные подносы с завтраком: яичница-болтунья, копченая селедка. Широкобедрая краснощекая старуха стоит у плиты, громко отдает какие-то распоряжения; обсыпанный мукой передник похож на генеральский мундир, увешанный наградами. Она каким-то чудом замечает нас в кухонной суете, пронзает стальным взглядом сначала служанку, потом меня.

Вытирает руки о передник и шагает к нам.

– Люси, тебя дела заждались, – сурово говорит она.

Служанка мешкает, раздумывая, стоит ли возражать.

– Да, миссис Драдж.

Разжимает ладонь, выпускает мою руку, пальцы оставляют на ней заплатку пустоты. Служанка участливо улыбается и уходит, затерявшись среди шума.

– Садитесь, Роджер, – говорит миссис Драдж почти ласково. У нее разбита губа, у рта наливается синяк. Похоже, ее кто-то ударил. Шевеля губами, она морщится.

На середине кухни стоит деревянный стол, уставленный блюдами с ветчиной, языком и жареными курами. Запыхавшиеся поварята, румяные, будто их тоже запекли в печи, добавляют все новые и новые блюда к супам и жарким, к подносам лаково блестящих овощей.

Я отодвигаю стул, сажусь.

Миссис Драдж вытаскивает из духовки противень сдобных плюшек, перекладывает одну на тарелку, добавляет завиток сливочного масла. Ставит тарелку передо мной, касается меня рукой, твердой и загрубелой, как старая кожа.