Семь причин для жизни - [45]

Сколько бы я ни приходила в морг, никак не могу привыкнуть к этому зрелищу: упакованные одно над другим тела пациентов в саванах и на койках для трупов.

Когда рефлексивное отвращение вызывает гнойный аппендикс, смердящий на всю операционную, – это одно; но когда такое же отвращение внушает твой собственный пациент – дело совсем другое.

Мне хочется верить: тот, кто по-настоящему уважает всю сложность человеческой натуры, никогда не сможет испытать чистого, неподдельного отвращения даже к самому отъявленному негодяю. Жизнь кажется мне слишком сложной для столь необузданного чувства; впрочем, у всех нас – свои нравственные стандарты и критерии, по которым мы судим других за их жизненный выбор. А точнее – решаем, считать ли нам чьим-то «выбором» ситуацию, которую нам навязывают. И я в этом смысле – не исключение.

Тот, кто по-настоящему уважает всю сложность человеческой натуры, никогда не сможет испытать чистого, неподдельного отвращения даже к самому отъявленному негодяю.

Хорошо помню примеры, на которых мне пришлось это проверять. Я уже рассказывала, какую неприязнь вызывает у меня слово «борец», когда им называют пациента, страдающего каким-нибудь тяжелым недугом. И дело тут даже не в коннотациях с сомнительной обязанностью быть сильным и уверенным, чтобы не сломиться под ударами жестокой судьбы. Мое сопротивление вызывают нравоучительные байки о том, что выбор людей, как им жить, а потом и как умирать, обязательно должен быть связан с каким-то поражением. Или даже о том, что само решение умереть может быть правильным выбором либо досадной ошибкой. В большинстве случаев выражение «он по жизни борец» для меня абсолютно пустое. И примерно такое же приторно-благозвучное, как, например, «он по жизни большой книгочей».

Куда больше мне нравится слышать, что мой пациент обожает читать на любимой скамейке в парке. Из такой информации я могла бы выудить целую историю, а лично я – горячий сторонник того, чтобы пациенты рассказывали о себе побольше фактов. Если я когда-нибудь всерьез заболею, а мой врач захочет узнать обо мне побольше, – скажите ему, что я люблю запах книг, что обожаю темный шоколад, что иногда ужасно боюсь заболеть всерьез, а иногда думаю, что справлюсь. Скажите, к примеру: «Несколько лет она занималась ирландскими танцами». Что угодно – только не «она по жизни борец».

И вот как-то утром я стою в коридоре у входа в бокс и общаюсь с тремя консультантами и другом моей пациентки. Самой пациентке едва за тридцать; частично в сознании, она полусидит на подушке в постели. У нее впалые, изможденные щеки, и боюсь, если я попрошу бедняжку отнять голову от подушки, ее шея переломится от тяжести, и голова покатится на пол. Волосы у нее тонкие, а несуразно большие локти не вписываются в хрупкую фигурку. Она напоминает мне другого пациента, которого доставили в реанимацию несколько лет назад. Ему было за пятьдесят, он был совсем истощен и умирал от рака. Когда я подошла к его тележке и заговорила с ним, он медленным шепотом спросил, не могу ли я подержать его голову, пока мы беседуем. Я стояла перед ним и придерживала рукой его голову, чтобы он мог отчетливо видеть меня во время разговора. Пожалуй, это было самой покорной, нижайшей просьбой, какую я когда-либо слышала от пациента; но я не смогу уважать того, кто скажет, что этот человек был слишком слаб духом, чтобы выжить.

В случае же с молодой женщиной, сидящей сейчас на подушке в боксе, – возможно, ее реанимация завершится успешно, и при самом удачном сценарии она проживет еще целый год, а то и дольше, хотя бремя ухода за ней будет крайне тяжелым для всех. А возможно и то, что сейчас мы просто приговариваем ее к смерти, затаившейся в нашей аппаратуре.

Три консультанта обсуждают почти все утро: что в ее случае правильнее, что лучше, что гуманнее? Что, наконец, она предпочла бы сама? Мы не знаем.

Никого из ее семьи рядом нет, и обсудить это вроде бы не с кем; но когда пациентка находилась в полном сознании, она назвала этого друга «почти родным». Пока кто-то приглашает его к разговору, я гляжу на ее призрачный силуэт вдалеке. И слышу, как ее друг говорит, что все понял, а затем хладнокровно добавляет:

– Ничего удивительного… Она ведь совсем не борец.

До этой самой секунды я бы ни за что не поверила, что кто-нибудь скажет мне эти слова, и я переспрашиваю, верно ли я его поняла.

– Ну да, – кивает он. – Такая уж она от природы.

Я теряю дар речи; отвращение затапливает меня. Отвращение – и странная неловкость: вот как? Оказывается, есть нечто куда отвратительнее той пустой, напыщенной фразочки, которую я так привыкла ненавидеть, и это – другая фразочка, с абсолютно обратным смыслом, которую произносят передо мной, говоря об умирающей пациентке. Внутри меня все бунтует. Но я знаю: сейчас мое мнение не имеет значения. И я не произношу ни слова в ответ.

В конце концов мы решаем перевести ее в реанимацию, где она идет на поправку – даже быстрее, чем мы ожидали. Когда ее трубку снимают и лечащая бригада приходит обсудить с ней план восстановления на ближайшие месяцы, она уже, к счастью, в полном сознании и способна сказать, чего ей хочется. Она говорит, что хочет поехать домой и провести там остаток жизни как можно комфортнее, без дальнейших реанимаций и хирургических вмешательств. Она просит покоя, ее выписывают. Того друга рядом с ней больше нет.