Семь причин для жизни - [28]

– Скажу вам честно: нет, я так не думаю.

Время шло, и через пару часов брат пациента подошел ко мне и спросил, нет ли каких-нибудь улучшений. Я ответила «нет» и повторила: похоже на то, что пациент уже не очнется. Он сказал: «Я знаю, о чем вы, просто пытаюсь помочь им в это поверить», – и мотнул головой в сторону постели, над которой стояли его мать и еще один брат. Я же ответила, что они будут вынуждены поверить в назначенный час. А пока у них есть время, чтобы хоть немного отрешиться; разве не это им сейчас нужнее всего?

Когда я наблюдаю со стороны за семьей, которая остается у постели больного, даже когда им сказали, что их корабль тонет, я знаю: они – настоящие храбрецы.

Отрешение – то, к чему мы порой вынуждены прибегать, когда приходится долго ждать чего-нибудь неизбежного; и я не считаю это чем-то трусливым или неправильным. Музыканты на «Титанике» продолжали играть, даже когда стало ясно, что судно тонет. Три скрипки, три виолончели, контрабас и пианино играли свою музыку, не останавливаясь, посреди всего ужаса той ночи. Все восемь музыкантов пошли ко дну вместе с судном, что заставило одного из выживших пассажиров второго класса заметить: «В ту ночь люди совершали много подвигов, но храбрее этих не было никого». Когда я наблюдаю со стороны за семьей, которая остается у постели больного, даже когда им сказали, что их корабль тонет, я знаю: они – настоящие храбрецы.

Помощь, которую отрешение оказывает нам перед лицом неумолимой судьбы, конечно, весьма относительна. Идеального баланса тут достичь крайне сложно, и мне доводилось не раз наблюдать, как родственники умирающего растрачивают бесценные мгновения из-за того, что отказываются встретить суровую реальность лицом к лицу. Такие родственники, как правило, считают чуть ли не своим долгом сообщить мне, что их умирающий всегда был «настоящим борцом». Никто никогда не подходил ко мне со словами: «Знаете, вообще-то он по жизни был пацифистом. И немножко лентяем, который никогда ни за что не боролся по-настоящему». Трудно сказать, кого они пытаются убедить – меня или себя, но дело тут, скорее всего, в их собственной надежде. Концепция вечной борьбы с чем-нибудь стала девизом, под которым наше общество встречает любые болезни, и я не берусь сосчитать, сколько людей на моей памяти отвлекали себя от реальности именно этой фантазией, даже зная, что смерть их близкого ожидаема и неизбежна.

Однажды «скорая» доставила к нам многодетного отца, которому оставалось жить считаные минуты. Он явно умирал от рака в последней стадии, и одна из его дочерей все повторяла ему, что он должен бороться: «Слышишь, папа, нужно бороться до последнего!» Ее брат доказывал то же самое врачу-консультанту в метре от нас. Консультант отвечал ему, что их отец умирает и что мы постараемся сделать все, чтобы он скончался спокойно и без страданий, но его детям лучше провести последние минуты с ним. Ту же мысль я пыталась втолковать дочери: «Это ваша последняя возможность побыть с отцом; прошу вас, постарайтесь не тратить эти минуты впустую». Говоря это, я все сжимала дыхательный мешок в изголовье у ее отца. А тот умирал – очевидно и быстро, хотя в информации, которую его родственники предоставили парамедикам, зияли большие пробелы. Они не сказали, что он на последней стадии, – вероятно, семья хотела, чтобы у них оставалась хоть какая-то надежда, и потому в приемный покой его закатили в ларингеальной маске и с бьющимся сердцем, но при этом – в глубоком обмороке. Я подключила его к искусственному дыханию, и мы уже на месте начали выяснять все, что можно, о его состоянии. Очень скоро стало понятно, что никакие наши усилия не изменят его судьбу и вентиляцию следует прекратить.

Но тут-то и появилась его семья. Прибыв в наш огромный и такой беспокойный приемный покой, они увидели своего отца, который «всегда был борцом по жизни» – и стали требовать, чтобы я не выпускала из рук дыхательный мешок. Я просто обязана давить и давить на него, повторяли они. «Вы же не собираетесь останавливаться, правда?» Весь мир завертелся вокруг мешка Амбу. Я могла бы ответить им: «Собираюсь», – но знала, что к этому они еще не готовы. Консультанту потребовалось целых десять минут, чтобы обратить их внимание на то, что смерть разлита в самом воздухе этого помещения. И когда эти люди вроде бы осознали, где они и что вообще происходит, я посмотрела на консультанта с выражением, говорящим: «Ну как, мне уже можно остановиться?» Пульс давно рухнул до полной асистолии, и мне совершенно не хотелось маячить тут без толку при их прощании с отцом. Консультант кивнул, потому что было пора, и семья даже не заметила, что мои пальцы застыли. Я просто исчезла. Отошла от изголовья тележки и растворилась за шторой.

Люди часто представляют смерть как «старуху с косой». Отрешенность же мы редко персонифицируем или ассоциируем с некой целью, но если представить ее как живое существо, выполняющее конкретную работу, то мы поразимся, насколько это существо трудолюбиво и продуктивно в нашем мире – круглосуточно и без перерывов оно заполняет собой реанимационные отделения.