Семь причин для жизни - [25]

До пенсии Роза работала бухгалтером; теперь ее муж едва узнавал ее – да по правде говоря, мы и сами не могли понять, что именно с ней творится.

Мы обсудили ее состояние на общебольничном собрании, где было решено перевести ее в психиатрическую клинику для престарелых. Но таких клиник было мало, и все они располагались далеко, так что Роза в ожидании места провела у нас еще месяц. Иногда она кричала. Иногда молча смотрела в потолок, игнорируя любые мои вопросы. А иногда притворялась, что умерла, дожидалась момента, когда я наклонюсь к ее уху спросить, как дела, – и в точно рассчитанный миг издавала такой оглушительный рев, что меня подбрасывало к потолку. Попытки заговорить с ней терпели фиаско. Любые слова, обращенные к ней, разбивались о кафель больничного пола.

Однажды, неделе на восьмой ее пребывания с нами, я выходила из ее бокса часов в пять вечера.

– До завтра, Роза, – привычно сказала я, но тут же застыла как вкопанная. Я услышала, как она произнесла мое имя (неужели она знала его?), а следом еще три слова:

– Мне так одиноко.

Не поверив своим ушам, я бросилась к ней.

– Простите… Вы хотите поговорить?

Но она не хотела.

– Мы можем почитать книгу. Или лучше газету?

И тут она попросила кроссворд.

Восемь долгих недель мы выворачивались наизнанку, придумывая, что можно сделать для Розы. Мыли ее, переодевали, кормили. Давали ей антибиотики и антипсихотики. Вставляли в вены катетеры, собирали кровь и мочу для анализов. Советовались с психиатрами, неврологами и геронтологами. Мы так хотели помочь ей, но все наши старания не увенчались успехом. От самой Розы мы не услышали ни единой просьбы, – но вот теперь она попросила у меня кроссворд, и я готова была пройти по углям, чтобы найти его. Я выскочила из ее бокса так стремительно, словно искала тележку для пациента с сердечным приступом. И, ворвавшись в комнату отдыха с криком «Мне нужен кроссворд!», стала рыться в стопке журналов.

Медсестры, столпившись в коридоре, озадаченно наблюдали за мной в окошко. Я же чувствовала себя героиней из «Пробуждений» Оливера Сакса: что угодно, лишь бы совершить чудо и помочь вдруг ожившему старику. Когда же я наконец вернулась к постели Розы – оказалось, что она может отгадать каждое слово из того кроссворда. Мне оставалось только за ней записывать. Я зависла в ее боксе еще часа на два, и мы болтали о том о сем – так, словно за все эти месяцы между нами не случалось ничего необычного.

На следующее утро я вошла к ней с нехорошим предчувствием.

– Доброе утро, Роза.

Но Роза не отозвалась. И даже не шелохнулась, чтобы посмотреть в мою сторону. Никакого контакта между нами не произошло больше ни разу. Через пару недель ее увезли от нас в клинику для престарелых. Кем бы эта женщина ни была, она так и осталась запертой в самой себе изнутри.

Порой именно это воспоминание кажется мне самым волнующим, самым радостным – и в то же время самым печальным из всей моей практики. Не могу подобрать ему точного определения, но вкус его, пожалуй, напоминает сладкую горечь. Каждый раз, вспоминая Розу, я прокручиваю в памяти день, когда мы с ней разгадывали кроссворд, – и пускай ненадолго, но позволяю себе поверить в то, что маленькие чудеса иногда случаются.

Порой именно это воспоминание кажется мне самым волнующим, самым радостным – и в то же время самым печальным из всей моей практики. Не могу подобрать ему точного определения, но вкус его, пожалуй, напоминает сладкую горечь.

Дочитав до этих пор, вы уже знаете, что сам характер моей работы подчас заставляет меня играть роль «гонца, приносящего дурные вести». Как ни жаль, «приносить добрые вести» мне доводится намного реже, и это не требует никакой специальной подготовки, ведь хорошую новость очень трудно рассказать плохо, если только не приходится врать. По-настоящему хорошая новость сама подает себя в нужном виде. Это вовсе не означает, что хороших новостей в реанимации не бывает; просто в их случае все происходит медленно – один день «относительного улучшения» за другим сравнительно таким же, и когда наступает выздоровление, никому не приходит в голову кричать о нем на каждом углу. Уильям Батлер Йейтс, мечтая попасть на озерный остров Иннисфри, отмечал, что там «покой нисходит каплями в траву». Именно так, в основном, и происходят хорошие события в реанимации: капля за каплей крошечных удач и триумфов.

Моей младшей сестренке-первоклашке в ежегодном рождественском спектакле досталась роль архангела Гавриила. Она стояла на сцене и с победоносным видом провозглашала: «Не бойтесь! Я несу вам добрую весть!» Мне же самой в пять лет дали роль намного скромнее, без слов. Хотя через много лет меня все-таки удостоили роли не хуже архангела, и тоже на Рождество. Я прекрасно осознаю, что любая рождественская история звучит слишком слащаво и не вызывает большого доверия, но моя следующая история случилась взаправду, и мне нравится думать о ней как о способе, которым Мироздание посоветовало мне придержать свой буйно расцветающий цинизм.

В то Рождество я не ждала никаких чудес. Жизненный опыт подсказывал мне, что какие бы законы ни управляли этой планетой, наши праздники им совершенно неинтересны. В два часа пополудни, в Рождественский сочельник, к нам доставили женщину шестидесяти лет. Сердечный приступ сразил ее в торговом центре. Прямо скажем, не худшее место для сердечных приступов: среди покупателей тут же нашлась медсестра, которая воспользовалась имевшимся в торговом центре дефибриллятором, но главное – на тот момент пульс у бедняжки еще прощупывался. В реанимацию ее привезли уже с нормально бьющимся сердцем, и все, что нам оставалось, – это настроить процесс ее стабилизации и оказать постинфарктную помощь. Вскоре прибыла ее семья – сын, невестка и десятилетний внук. Пока мы все находились в приемном покое, привезли еще одного пациента с сердечным приступом. Извинившись, я отошла к соседней койке за тонкой шторкой, чтобы помочь команде принять новенького – истощенного мужчину, которому только что исполнилось сорок. У него были темно-русые волосы, густые усы и борода, ввалившиеся щеки и запавшие виски. Глаза были слишком огромны для такого усохшего лица, ребра выпирали. Особо циничный шутник сравнил бы его со снятым с креста Иисусом. Умер он почти сразу после прибытия. Когда я вернулась к семье, сын спросил: «Тот парень не выжил, так ведь?»