Семь футов под килем - [6]

Лёшка опустился в удобное вращающееся металлическое кресло с подлокотниками и мягким кожаным сиденьем.

Место ему отвели такое, что он всё время видел перед собой боцмана. Ел Зозуля степенно, домовито, основательно. И молча. Вдруг он опустил кружку с чаем и уставился на Лёшку.

Сзади заученной скороговоркой невнятно произнесли:

— Доброутроприятноаппетит!

— Паша, — врастяжку сказал боцман.

Федоровский коротко хмыкнул: «Ну даёт твой сосед!»

— Распустилась молодёжь! — прокурорским тоном изрёк боцман.

— Чего, товарищ боцман? — невинно спросил Паша.

— Сейчас ему дракон задаст на полный максимум-минимум! — предсказал Федоровский.

— Далеко собрался, Паша? — ласковым голосом поинтересовался Зозуля.

— Завтракать и на работу.

— На работу, значит. А я думал, на праздник Нептуна. Только далековато ещё до экватора, Па-ша.

— Далеко, товарищ боцман.

— Ну, тогда сходи да переоденься в человеческое, Паша. Сделай такое одолжение, уважь компанию.

Паша исчез.

— Распустилась молодёжь. — Зозуля так и сверлил Лёшку чёрными глазами.

У Лёшки хлеб в горле застрял.

— Паштет бери. — Федоровский пододвинул раскрытую консервную банку.

— Спасибо, — прохрипел Лёшка.

— Напрасно отказываешься: до обеда проголодаешься как зверь.

С трудом проглотив застрявший хлеб, Лёшка заторопился вон.

— Смирнов!

Всё в Лёшке замерло. Сейчас дракон ославит его на весь экипаж: «Распустилась молодёжь! Только на борт поднялся, заплевал всё море!»

— Спецовку получи. После чая сразу к шкиперской подходи.

Лёшка перевёл дух.

— Я уже, я готов.

— А я — ещё нет, — спокойно сказал Зозуля и взялся за чайник. На облупленном носу боцмана блестели капельки пота. — Распустилась молодёжь, — повторил он. — Разве такие матросы раньше были?

— В русско-японскую? — насмешливо подал кто-то голос из угла.

— Перед Отечественной.

Лёшка стоял, не зная, уходить или оставаться. «Сколько же Зозуле лет, если он ещё до Великой Отечественной войны плавал? Меня тогда и на свете не было». Зозуля не досказал, какие раньше матросы были, занялся очередным бутербродом.

Лёшка вышел в коридор и стал дожидаться боцмана. Откуда знать, куда идти? Много у боцмана кладовых: всё палубное судовое имущество на его ответственности. Тросы, краски, ветошь, инструменты, чехлы, запасные части, шлюпки, плотики, даже запасной якорь, что лежит на корме, в ведении боцмана. И спецодежда, и обувь…

Выдав Лёшке тёмно-синие брюки, куртку, ватник, тяжёлые ботинки и лёгкие туфли, похожие на домашние шлёпанцы, но на резиновой подошве, Зозуля повёл его на корму, в тросовую. Там держали мыло и порошки.

Стиральный порошок хранился в деревянной бочке; Зозуля насыпал с полкилограмма в бумажный кулёк.

— Для нейлона малопригоден, а робу отстирывает добела.

Лёшка подумал, что отец, наверное, замачивал свои белые рубашки в растворе из такого порошка.

— Прачечная знаешь где? Внизу, да. Там две стиральные машины. Пользуйся. Выключать только не забывай… Ну, лады. Переодевайся — и на полубак. На нос, значит. Да, как устроился?

«Почему его драконом зовут? Никакой он не дракон. Боцманы-драконы давно вывелись на флоте, вымерли, как динозавры. Это ещё отец говорил».

— Спасибо, товарищ боцман, нормально.

— Ну, лады.

Сделать калышку ничего не стоит. Перекрутился трос, запетлил — вот и калышка. Разгоняй теперь, распрямляй, вытягивай в нитку.

Жёсткий швартовый манильский трос толщиной с руку боцмана Зозули. Распутать манилу и уложить не просто. Впятером бились. Лёшка с напарником разворачивали калышку в петлю диаметром с колесо самосвала, ставили вертикально и перекатывали до конца троса. Петля исчезала, а вместе с ней и калышка. Федоровский и Паша вытягивали всё удлиняющийся участок манилы по палубе.

Разделавшись с одной калышкой, приступали к следующей. Манила, будто гигантский удав, вырывалась, изворачивалась, сопротивлялась яростно и жестоко. Матросы бились с ней, как с живой. Петля то и дело заваливалась, её снова ставили торчком и, напрягаясь всем телом, катили вперёд.

Катить с каждым разом всё дальше и дальше, а калышкам числа нет. Вперёд, опять назад, опять толстенный золотистый жгут петлёй-колесом, опять — навались! Ноги напряжены до дрожи, немеют пальцы, жилы на шее вздулись.

— Давай-давай! — подгонял Зозуля. И помогал то одним, то другим.

Осенний балтийский ветер продувал до костей. Пот высыхал, как на морозе. Разлохмаченные волосы прилипли ко лбу.

Осталась треть бухты, а силы — все, выдохся Лёшка. Не разогнуть спины, мышцы, как порванные струны, в глазах чёрные мухи.

— Давай-давай!

Зозуля наладил швартовую лебёдку. Трос ещё нужно пропустить через барабан со смешным названием «турачка» и аккуратно уложить в специальный ящик под палубой. А сил уже нет, но стыдно жаловаться, просить пощады, отдыха, чтобы свалиться и лежать, не шевелясь, минуту, две, час…

— Давай, молодёжь!

Ему что, Зозуле, любая тяжёлая работа — пустяк, натренировался за четверть века. И в те четыре года, которые не плавал, а воевал в морской пехоте, тоже закалялся. Лёшка не приучен к физической работе. Пусть Зозуля думает и делает что хочет, но Лёшка — всё.

Он поднял голову, продышался и вдруг посмотрел на Пашу. У того с Федоровским задача не легче, и — ничего. Тянут себе. Не вспотели даже. Или вспотели, да не видно.