Семь футов под килем - [13]

— Куда? — сверкнул глазами Зозуля. — Не расходиться, а то и до вечера не соберёмся. Сказано быть здесь — значит, быть.

Последнее относилось к Лёшке.

— Я… — виновато начал он. — Я думал, что вы ушли…

Чёрные брови Зозули полезли на лоб.

— Как это «ушли»? Кинули тебя, значит, одного? Эх, ты! — Боцман огорчился и оскорбился. — Плохо же ты о моряках думаешь, Смирнов, если посмел допустить такое в мыслях. Разве моряки бросают товарищей? В море, на берегу — всё едино.

Лёшка густо покраснел.

— Совесть иметь надо, если голову потерял.

— Извините, — промямлил Лёшка.

— Почему от напарника отбился?

Это уже было несправедливостью. Разве Лёшка отбился? Паша его бросил. Лёшка выразительно посмотрел на Пашу, но оправдываться не стал.

Паша спешно оборвал невыгодный для него разговор:

— Чего купил?

— Ничего.

— Ну да, ничего! Покажи.

— Отстань ты! — в сердцах отмахнулся Лёшка.

Зозуля тяжело посмотрел на одного, на другого.

— Что, что? — смешавшись, робко спросил Паша.

Боцман не удостоил его ответом.

Один за другим подошли остальные; последним — штурман Кудров. Он ни о чём не стал расспрашивать, с ходу объявил приговор:

— В жизни со мной на берег не ступишь, Смирнов!

— Заблудился он, Геннадий Нилыч, — заступился боцман. — С кем не бывает!

Лёшка уже не раз подмечал: Зозуля мог распекать подчинённых как угодно, но при начальстве всегда вставал на защиту.

Кудров сменил гнев на милость:

— Перетрусил, салажонок?

«Салага» — презрительная кличка молодых, «желторотых» матросов. Но штурман не издевался, он посмеивался, и не было сейчас у Лёшки права обижаться. Не его оскорбили, а он оскорбил. Оскорбил недоверием своих товарищей. Они тоже улыбались, но сдержанно. Лучше бы его отругали!

Он шагал понурив голову.

Ничего не было мило, всё потеряло интерес для него: зеркальные витрины, средневековые готические храмы с цветными витражами стрельчатых окон и позеленевшими фигурами бронзовых святых, дома из красного кирпича, армированного тёмными деревянными балками и откосами, ухоженные скверы, даже знаменитый на весь мир зоопарк Хагенбека.

Глава вторая ТРАМПОВОЕ СУДНО

СВАЙКА

Лёшку разбудили без четверти двенадцать. Полусонный, он натянул на себя робу и отправился на вахту.

В коридорах горело дежурное освещение. Лёшка с полузакрытыми глазами брёл вперевалку к выходу.

Матросы и мотористы умывались перед сном: в каютах журчала вода.

В глубокой шахте машинного отделения тонко звенели вспомогательные электрические генераторы. Главный двигатель отдыхал после многосуточной непрерывной работы.

На открытой палубе было прохладно, и Лёшку сразу зазнобило.

— Телогрейку надень, — сказал Зозуля, он ждал у трапа.

Пришлось возвращаться в каюту за ватником.

Инструктировал боцман недолго.

— Значит, без разрешения — ни единой души. Вахтенного помощника этой вот кнопкой вызывать. Или по чёрному телефону. Второй аппарат, цветной, немцы поставили, городской. Тут и справочник есть, можешь родственникам и знакомым звонить.

— У меня никого нет в Гамбурге, — объяснил Лёшка.

Чёрные глаза Зозули заискрились.

— Проснись, Смирнов. Шуток не понимаешь… Дальше. Эти две кнопки — от лебёдки трапа. «Верх», «Низ» — не спутаешь. Вирать и майнать значит. Уровень воды меняется; прозеваешь — зависнет трап или, наоборот, съедет куда-нибудь. И за щитками от крыс посматривай, заваливаются они.

— Какие, где?

— Забыл, с кем дело имею, — пробурчал Зозуля. — Вон на швартовых кружочки такие, чтоб крысы не лазали. Утром подъём объявишь, меня первым подними.

Как объявлять подъём, Лёшка знал. Заглядывает в каюту вахтенный, кричит во всё горло: «Доброе утро!» После такого приветствия и мёртвый встанет.

— Ну, счастливой вахты. — Зозуля шагнул к двери, но задержался: — Выспался?

— Да я…

— Отстоять с ноля до восьми иметь привычку надо. Паша через раз в сон впадает. Лады ещё, только себя подводил, выговоры хватал.

— Разве что-нибудь должно случиться?

— Не должно, но может. Не у себя дома, за границей. А случай на то и случай, чтоб случаться.

Судно ошвартовалось левым бортом в неширокой прямоугольной гавани. Пакгаузы с оранжевыми светильниками и множество океанских судов загораживали вид на город.

Вдоль стенки выстроились тесной шеренгой двуногие портовые краны. Стальные руки грузовых стрел выброшены под углом над тихим, безлюдным причалом.

Замерло всё и на судне. Лёшка потоптался у трапа с полчасика и присел на широкий комингс в дверях надстройки. Скрестил руки, ладони — под мышки, привалился плечом к косяку, пригрелся и заскучал. Вскоре он ощутил под собой холод и подложил толстую телефонную книгу Гамбурга. Стало совсем тепло и уютно. Убаюкивающе пели генераторы, мерно поскрипывали толстые деревянные сваи под натиском стального борта.

Задремал Лёшка на минуту. Или чуть больше: время остановилось. Когда он открыл глаза, над портом висел густой туман. Оранжевые фонари едва угадывались по расплывчатым пятнам. Краны придвинулись к судну вплотную, над головой призрачно нависли громадные стальные руки.

Лёшка тряхнул тяжёлой головой и вскочил на ноги. Уснул! Уснул на вахте в чужой стране!

Он прошёл быстрым шагом в сторону кормы, потом на главную палубу. Нигде никого, всё спокойно.