Семь дней в Гималаях - [5]

Но именно после индийского цикла, образовавшегося так стихийно, стали как бы сами собой притягиваться в мой дом труды Рериха, его книги. В монографии Сергея Эрнста я обнаружил стихи художника, поразившие меня чрезвычайно: о Рерихе-поэте я не имел ни малейшего понятия. Помню свое переживание: какой-то клубок подкатился к горлу, когда я читал вслух строки, звучащие столь таинственно и торжественно: «Встань, друг. Получена весть. Окончен твой отдых».

Открытие великого духовного континента Индии, который лишь в силу моего предубеждения и нелюбознательности оставался для меня заповедным, было в то же время открытием заново самого себя. То ли материалы пришли кстати, то ли потому, что я воспринимал их сугубо лично, они решительным образом повлияли на весь ритм моей жизни. Даже режим дня изменился: из «совы» я превратился в «жаворонка», то есть оставил утомительные бдения по ночам и целиком переключился на утреннюю работу. Слова, сказанные по тому или иному конкретному поводу, адресованные определенному лицу, мне по большей части казались обращенными именно ко мне — и ни к кому другому. А суждения о сокровенной сути творческого процесса — естественно, я их изучал с особым вниманием — четко согласовывались с моими собственными наблюдениями. «Люди одаренные вовсе не нервно больные, а наоборот, они только тогда могут творить и становятся истинно ценными для своей современности, когда найдут в себе столько мужества и верности своему любимому искусству, что забывают о себе, о своих нервах и личном тщеславии и в полном спокойствии и самообладании несут свой талант окружающим людям. Неорганизованное неустойчивое существо не может носить в себе истинного таланта. Или же оно должно рано умереть, так как гений разорит всякого, кто не может добиться полного самообладания и стать достойным — в гармонии — своего дара».

Чуть ли не сразу я выявил для себя удивительное свойство индийских текстов, позже я понял, что это признак подлинной мудрости: в них я все время узнавал свои мысли. Иногда я даже вздрагивал от неожиданности, настолько казалось, что это — мое, давным-давно уже внутренне продуманное. Просто было недосуг и лень (скорее всего, лень) зафиксировать мысль на бумаге.

Я жил в атмосфере, как бы наэлектризованной Индией и Гималаями, и естественно, что к этому источнику произвольно и непроизвольно подключалось мое творчество. Иногда индийская традиция настолько определяла настрой и содержание моих вещей, что я сопровождал их специальными предисловиями.

Но, конечно, больше всего поразила мое воображение созвучность мыслей духовных Учителей Индии (в особенности Вивекананды[3]) с современностью, перестраивающей на новых основах свое бытие. Тут, разумеется, играло роль и то обстоятельство, что высказывания не были отделены от нас темным и холодным прогалом времени, в текстах при всей специфичности слога отчетливо угадывались реалии нашего века.

Повесть посвящена памяти Конкордии Евгеньевны Антаровой, имя которой — как я понимаю — мало что говорит современному читателю. Потому необходимо небольшое пояснение. Выдающаяся певица своего времени (она считалась лучшей исполнительницей партии графини в «Пиковой даме»), заслуженная артистка РСФСР, Антарова принадлежала к числу самых близких и преданных учениц Константина Сергеевича Станиславского. Принципы своего Учителя она старалась воплотить не только на сцене, но и в жизни. К сожалению, мне не довелось ее видеть. Антарова умерла в 1959 году. Но мне посчастливилось познакомиться с ее книгой, ставшей в наши дни библиографической редкостью: «Беседы К. С. Станиславского».

Мне посчастливилось еще больше, когда в мои руки попали ее неопубликованные записки, представляющие собой своеобразную квинтэссенцию восточной мудрости, многовекового индийского опыта. Могу признаться, что записки Антаровой, никогда не бывавшей в Индии, открыли мне Индию гораздо больше, чем иные научные монографии и туристские очерки об этой стране.

Свои материалы она не предназначала для печати, и потому они нуждаются и в строгом отборе, и в тщательном редактировании. Но их ценность для меня состояла прежде всего в том, что они являли собой пример освоения идей восточной мудрости под углом практического приложения к работе и жизни. Насколько я могу судить, две главные особенности отличали этот непростой, этот действительно глубинный опыт постижения — творческого и жизненного — индийской философии и культуры.

Во-первых, ученицу Станиславского интересовала не только древняя Индия и ее древняя мудрость, но и современная Индия и ее великие учителя: Рамакришна[4], Вивекананда, Рабиндранат Тагор. Разумеется, между старой и современной Индией не было непроходимой пропасти, и учителя новой Индии неоднократно заявляли о том, что многие их положения зиждутся на основах древней мудрости; тем не менее старым идеям был дан новый импульс, новый толчок; появился новый язык, на котором во весь голос заговорила Индия, вставшая на путь борьбы за национальное освобождение.

Любопытно отметить, что на другом конце европейского континента в том же направлении шел духовно-творческий поиск знаменитого французского писателя Ромена Роллана, громогласно заявившего о своем стремлении («парадоксальном» — так он сам характеризует его): «объединить огонь и воду», сблизить «мысль Индии и мысль Москвы». (Кстати, Антарова была знакома с Роменом Ролланом и состояла с ним в переписке.) Примерно в эти же годы автор «Жана Кристофа» работал над своими индийскими книгами: «Жизнь Рамакришны», «Жизнь Вивекананды», «Вселенское евангелие Вивекананды», «Махатма Ганди». Думается, что не случайным было это совпадение, а закономерным и знаменательным.