Семь баллов по Бофорту - [18]

Каждое лето Эттыгын добывал для семьи не меньше пяти моржей. И вкусное моржовое мясо, разрезанное женщинами на большие куски и упрятанное в яму — уэран, не переводилось до весны. «Вы такое мясо не едите, — сказала мне Уанга, — однако оно очень вкусное».

Но однажды пришел тяжелый год. Моржи проплыли в океан далеко от берега. Торосистый лед, согнанный северными ветрами к берегу, мешал охотиться на тюленя. В стойбище голодали, питаясь мхом и кореньями. И, как всегда бывает в голодные годы, пришла болезнь — злая лихорадка, затрясавшая людей до смерти.. Эттыгын, не послушав стариков, отправился охотиться на нерп по льду. Старики говорили, что скоро ветер задует со стороны лесов — с суши, и трудно будет вернуться, домой. Ветер начался через сутки после того, как ушел Эттыгын. Льдину с охотниками унесло далеко в море. А когда Эттыгын все же вернулся в стойбище, таща за собой на ремне трех нерп, сына его Келена уже унесла лихорадка, а жена с трудом выползла из полога, едва живая от горя и истощения. Она умерла зимой — все время кашляла и терла грудь. Эттыгын вывез ее в тундру, оставил рядом с ней легковую нарту, груду оленьих рогов и любимые ее безделушки. Потом погрузил на грузовую нарту гарпун, три моржовые шкуры и самые крепкие подпорки их шатра. Надел рубаху из оленя, мехом к телу, потом кухлянку, красиво отделанную черно-бурой лисицей и росомахой, натянул зимние высокие плекты с цепкой подошвой из оленьих «щеток», повесил на грудь мешочек со спичками и камешками, которыми любил играть Келен, и умчался к Тихому океану. Эттыгын и раньше ездил к Анадырю на ярмарку, возил мешки с тюленьим жиром, лахтачьи и моржовые шкуры и кость — в обмен на оленину, пыжик, муку. Собаки хорошо знали дорогу. На ночлег Эттыгын, останавливался у оленеводов, откочевавших на зиму поюжнее, к границе лесов. Усталый от бешеной гонки, Эттыгын вползал в жаркий полог, казавшийся ему слишком низким и тесным после их приморских яранг, наскоро глотал кусок оленины и, погружаясь в пушистую оленью шерсть, слушал, засыпая, как хозяйка в наружной части шатра выколачивает его кухлянку. Не дожидаясь рассвета, который приходил теперь лишь к полудню, на два-три часа, он уезжал вперед, угадывая путь по звездам и извилистым руслам рек. Когда солнце совсем перестал светить, Эттыгын приехал в стойбище недалеко от Мечигменских лагун. Там было тогда три яранги. После удачной летней охоты Эттыгын прибавил к ним четвертую. А еще через два года он женился на девушке из соседнего шатра. «В чукотском доме нельзя без женщины, — сказала Уанга. — Кто будет полог от снега выбивать, мясо варить? Ух, наши мужчины совсем не знали такой работы».

Где-то перед Отечественной войной у жены Эттыгын родилась дочь. Роды были тяжелые, и, как ни старалась молодая женщина сдерживать крики, позорные дли чукотской роженицы, протяжные стоны то и дело вырывались из ее искусанных губ. «Я своих сыновей в больнице родила, — сказала Уанга, — а тогда стойбище темное было, не разрешил шаман доктора звать. Старая женщина доской выдавливала ребенка». Немудрено, что мать Уанги умерла через неделю после родов. Отец больше не захотел жениться, и дочь, едва поднявшись от земли, стала хозяйкой в яранге. На рассвете кормила отца — варила моржатину в котле, висевшем над очагом в чоттагыне[6]. Потом выбивала от инея полог — если дело было зимой, а летом свежевала тюленей и моржей, развешивала вялиться рыбу. Уанга научилась искусно шить торбаза и кухлянки, и Эттыгын был наряднее других охотников. Сложением она пошла в отца — плечистая, стройная, мускулистая от тяжелой физической работы. Когда стойбища объединились в колхоз и зверобои стали охотиться не на байдарках, а на устойчивых, быстроходных вельботах, Уанга иногда выходила с отцом в море, хотя на такую работу даже юношей не берут до шестнадцати-семнадцати лет. Уанга быстро надувала пыгпыг[7], державший на воде подстреленного зверя, ловко выметывала за гарпуном ремень, умела метко стрелять. Зимой, когда всю тундру закрывал белый-белый снег, Уанга бросала на нарты несколько мерзлых нерп и, разъезжая по знакомым холмам, оставляла на склонах, откуда ветер далеко разносит запахи, по маленькой неободранной тушке. Запах нерпы привлекал песцов. Они прибегали погрызть мерзлого мяса. И когда осторожных зверьков уже ничто не отпугивало от приманки, приезжала Уанга, вырывала в снегу ямку и оставляла капкан, прикрыв его тонкой пластинкой наста. Песцы легко попадались в ловушку. За дымчатые, легкие шкурки в приемном пункте давали муку, патроны, габардин — все, что захочешь.

Как большинство подростков поселка, Уанга ходила в школу, где робкий, как лахтак, русский учитель просил их читать книжки, ходить в баню и чистить зубы по утрам. В зубную щетку Уанга не верила: ее никогда не знавшие щетки зубы блестели, как молодой моржовый клык, а у самого учителя все зубы были в железных чехлах (русские называли это «цинга»). Но в остальном учитель был умный человек, почти как отец.

Уанга училась легко. «Лошадиная память» — непонятно говорил учитель, но, наверное, это било хорошо, потому что он часто ставил Уанге пятерки. Когда ходили в школу, Уанга почти не спала по ночам: надо было управиться с хозяйством и выучить уроки. Всю ночь, пожирая тюлений жир, в пологе горел жирник — нанин. «А ну, скажи, что говорят эти шаманские знаки, похожие на след сиводушки?» — посасывая трубку, спрашивал иногда отец. Его смущало, что девчонка в чем-то умнее его, большого охотника. «Голова не болит от книжек?» — «Карэм! Нет-нет!» — Уанга трясла косами, боясь, что отец не пустит больше в школу, как не пустили Непанаун. Возвращаясь с весенней охоты, Эттыгын щупал новые летние торбаза, сшитые для него Уангой. Они сшиты были крепко, без торопливости. Лахтачья подошва удобно охватывала ступню. И Эттыгын думал, что, если школа не вредит хозяйству и не мутит голову, пусть девчонка учится.