Селестина - [38]
П а р м е н о. Правду ты говоришь; но ведь он не был осужден.
С е л е с т и н а. Молчи, олух! Что ты смыслишь в делах церковных! Да ведь гораздо лучше принять наказание из рук правосудия! Это лучше тебя понимал священник — мир его праху! — который приходил утешать ее и говорил, что святое писание зовет блаженными тех, кто претерпевает гонения правосудия, ибо они попадут в царство небесное. Подумай, разве не стоит перенести кое-что в этом мире дабы вкусить блаженство в ином? А уж и подавно, если ее заставили сознаться в том, чего не было, всякими правдами и неправдами лживые свидетели и жестокие пытки. Но сердце, привычное к страданию, переносит его легче, и ей все это было нипочем. Тысячу раз слышала я, как она говорила: «Если я сломаю ногу, тем лучше, — я стану еще известней, чем раньше». Стало быть, раз твоя добрая матушка вытерпела такие страдания на этом свете, господь, надо думать, хорошо наградит ее на том, — если только правду говорил наш священник; вот чем я утешаюсь. Так будь же ты мне, как была она, верным другом и старайся стать лучше, — у тебя есть на кого походить. А то, что оставил тебе отец, ты получишь, уж не сомневайся.
П а р м е н о. Верю, матушка, но я бы хотел знать, что же именно?
С е л е с т и н а. Сейчас это невозможно; придет время, как я тебе говорила, все узнаешь и все услышишь.
П а р м е н о. Ладно, довольно о покойниках и наследстве; если мало мне оставили, мало и получу. Поговорим о делах насущных, это поважней, чем вспоминать мертвецов. Ты ведь не забыла, что недавно обещала свести меня с Ареусой, когда я сознался, что до смерти люблю ее.
С е л е с т и н а. Раз обещала, значит не забыла. Не думай, что я с годами потеряла память. В этой игре я уже больше трех раз объявляла ей шах в твоем отсутствии. Теперь, пожалуй, она совсем готова. Зайдем к ней по дороге, и не избежать ей мата. Это самое малое, что я должна для тебя сделать.
П а р м е н о. Я уже потерял надежду овладеть ею, ведь она никогда и говорить-то со мной не желала. А известно, коли от любви бегут и лицо воротят — это плохой знак. Я уж совсем отчаялся.
С е л е с т и н а. Не дивлюсь я твоему отчаянию, раз ты не был со мной знаком и не знал, что тебя поддержит мастерица своего дела. Но теперь я тебе покажу, на что ты годишься и как я с такими девицами справляюсь да разбираюсь в любовных делах. Иди потихоньку. Видишь дверь? Войдем без шума, чтобы не заметили соседки. Остановись и подожди здесь под лестницей. Я поднимусь погляжу, удастся ли наладить дело. Может быть, мы еще добьемся такого, о чем и не думали!
А р е у с а. Кто тут? Кто в такой поздний час поднимается в мою комнату?
С е л е с т и н а. Та, кто, поверь, не желает тебе зла; кто шагу не ступит, чтобы не подумать о твоей выгоде; кто помнит о тебе больше, чем о самой себе, — твоя старая поклонница.
А р е у с а. Черт побери эту старуху! С чего это она является в этакую пору, как привидение? Сеньора тетушка, зачем изволила пожаловать так поздно? Я уже спать укладывалась.
С е л е с т и н а. С курами, доченька? Так ты не разбогатеешь! Нечего сказать! Видно, уж кто-кто свою нужду оплакивает, да не ты! И находятся же ослы, чтоб на тебя работать! Такой жизни позавидуешь!
А р е у с а. Иисусе! Я сейчас оденусь, а то мне холодно.
С е л е с т и н а. Нет, не оденешься, клянусь жизнью! Наоборот, ляжешь в постель, тогда и поговорим.
А р е у с а. Ей-богу, мне надо лечь, весь день нездоровится. Стало быть, не перок, а нужда заставила меня пораньше сменить юбку на простыню.
С е л е с т и н а. Так не сиди же, ложись и укройся, а то ты похожа на сирену.
А р е у с а. Твоя правда, сеньора тетушка!
С е л е с т и н а. Ай, как пахнет твое белье, когда ты ворочаешься! Никак оно все из кружев! Я прямо не нарадуюсь на твои вещи и поведение, твою опрятность и наряды! До чего же ты свеженькая, благослови тебя господь! Что за простыни и одеяло! Что за подушки! И какие белые! Просто что твой жемчуг! Чтоб такой была моя старость! Вот увидишь, не зря я прихожу так поздно — значит, люблю. Дай мне разглядеть тебя всласть да нарадоваться.
А р е у с а. Тише, матушка, не трогай меня, не щекочи. Смех меня разбирает, а от него боль разыграется еще пуще.
С е л е с т и н а. Какая боль, душенька моя? Ты, верно, шутишь?
А р е у с а. Провалиться мне, коли шучу; вот уже четыре часа, как я мучаюсь, — у меня матка поднялась к груди, давит, сил моих больше нет. Я ведь не так стара, как ты думаешь!
С е л е с т и н а. Дай-ка пощупать. Мне, грешной, такая боль тоже малость знакома, у всех нас есть или была матка и эти горести.
А р е у с а. Вот тут я ее чувствую, над желудком.
С е л е с т и н а. Благослови тебя бог и архангел Михаил! Какая ты пухленькая да свежая! Что за груди, прелесть прямо! Я тебя и до сих пор считала красивой, пока видела то, что все, — а теперь скажу: во всем городе, право слово, не насчитаешь и трех девушек с таким телом, как у тебя! Словно тебе и пятнадцати лет не стукнуло. Вот счастливчик, кто сможет наслаждаться подобным зрелищем! Ей- богу, грех скрывать такую красу от тех, кто тебя любит. Не затем бог тебе дал ее, чтоб зря пропадала твоя юная свежесть под целой горой сукна да полотна. Смотри не скупись, красота ведь тебе даром досталась. Не делай из нее клада. Она по своей природе вещь не менее ходкая, чем деньги. Не будь собакой на сене! Сама-то не станешь собой наслаждаться, пусть хоть другой насладится! Не думай, что тебя напрасно на свет родили. Когда родится девочка, родится и мальчик, и наоборот. Нет в мире ничего лишнего, ничего такого, чему природа не предусмотрела разумного основания. Посуди сама, какой грех утруждать и огорчать людей, когда ты в силах им помочь.
