Селестина - [33]

С е л е с т и н а. Под моим плащом, говоришь? Узы мне, бедной! Да тебя было бы видно через все его тридцать дыр; послал бы мне господь другой, получше!

П а р м е н о. Я ухожу, Семпронио. Больше я ничего не скажу; слушай сам остальное. Кабы мой злополучный хо­зяин не подсчитывал в уме, сколько шагов отсюда до дома Мелибеи, не созерцал мысленно ее образа да не представ­лял себе, как сна торговалась о пряже, — словом, не был всецело занят и поглощен ею, он бы понял, что мои советы полезнее, чем вранье Селестины.

К а л и с т о. Что это, слуги мои? Я внимательно слу­шаю — ведь дело идет о моей жизни, — а вы шепчетесь, как всегда, чтобы раздосадовать и разозлить меня. Да замол­чите хоть ради меня; вы бы просто умерли от радости, если бы знали, как расторопна почтенная сеньора. Скажи- ка, сеньора, что же ты почувствовала, когда очутилась на­едине с нею?

С е л е с т и н а. Сеньор, каждый встречный мог бы сразу понять по моему лицу, как я разволновалась.

К а л и с т о. Я и сейчас не менее взволнован; каково же тебе-то было, когда ты смотрела на этот чудесный образ! Ты, верно, онемела от неожиданности.

С е л е с т и н а. Напротив, оказавшись с нею наедине, я решилась сказать ей все. Я раскрыла перед ней душу. Объяснила, за чем послана, как жаждешь ты одного мило­стивого словечка из ее уст, чтобы исцелиться от великой муки. А она растерялась и глядела на меня, испуганная необычными речами, и прислушивалась, чтобы наконец узнать, кто же так страдает и нуждается в одном ее слове, кого может вылечить ее речь. Тогда я назвала твое имя. Тут она прервала меня, ударила себя по лбу, словно услы­хав ужасную весть, велела мне замолчать и убираться, если не хочу, чтобы ее слуги стали палачами моей старости, и принялась бранить мою дерзость, обзывать меня ведьмой, сводней, лживой старухой, бородатой злодейкой и другими позорными кличками, которыми пугают маленьких детей. А вслед за тем — тысяча припадков, обмороков, тысяча причуд и ужасов; помутившись в рассудке, размахивая во все стороны руками и ногами, раненная золотой стрелой, пронзившей ее при звуке твоего имени, она корчилась, стискивала и ломала руки как бы в отчаянии, вращая гла­зами и топая ногами по полу. А я в ответ на все это заби­лась в уголочек, притаилась, молчу, наслаждаюсь ее бе­шенством. Чем ей тошнее, тем мне веселее, — оттого что все ближе подходило время ее поражения и падения. Но, пока истощались бурлящие кладези ее гнева, я не теряла вре­мени попусту и успела придумать, как вывернуться.

К а л и с т о. Как же, сеньора, мать моя? Я уже все пере­брал в уме, слушая тебя, и не могу найти достаточного оправдания, чтобы скрыть и прикрасить сказанное тобой и снять с твоей просьбы ужасное подозрение. Теперь, когда я узнал твою мудрость, ты мне кажешься больше, чем жен­щиной: ты уже предвидела ее ответ и вовремя подготовила ей возражение! Разве больше сделала тосканка Аделета[33], слава коей померкла бы, живи ты в то время? Она за три дня до смерти предсказала кончину старого мужа и двух своих сыновей. Но я тебе верю, ибо слабые женщины изво­ротливее и хитрее, чем мужчины.

С е л е с т и н а. Что же, сеньор, я сказала ей, что ты страдаешь от зубной боли, и слово, в котором ты нуж­даешься, — это наговорная молитва, известная ей, как на­божной особе.

К а л и с т о. О, чудодейственное лукавство! О един­ственная в своем ремесле! О ловкая женщина, о искусная целительница! О красноречивая вестница! Какой челове­ческий рассудок придумал бы столь благородный способ все исправить? Не сомневаюсь, доживи Эней и Дидона до наших дней, Венере нетрудно было бы подарить своему сыну любовь Элисы и не пришлось бы наделять Купидона внешностью Аскания[34], чтобы ее обмануть; богиня уско­рила бы дело, взяв тебя в посредницы. Теперь, если эти руки принесут мне смерть, я сочту ее заслуженной; если желания мои не исполнятся, я буду знать, что ты сделала все возможное для моего спасения. Что вы думаете об этом, слуги мои? Что тут еще сказать? Есть ли в мире Женщина, подобная этой?

С е л е с т и н а. Сеньор, не прерывай меня! Дай мне до­говорить! Уж наступает ночь. А ты знаешь, что злодеи боятся света; как бы не приключилась со мной беда по пути домой!

К а л и с т о. Что ты! Найдутся у меня в доме факелы и слуги, чтобы тебя проводить.

П а р м е н о. Да, да, чтобы девочку не обидели! Пойди с нею ты, Семпронио, а то она боится сверчков, которые трещат в темноте.

К а л и с т о. Ты что-то сказал, сынок Пармеко?

Па р м е н о. Сеньор, не мешало бы, говорю, нам с Сем­пронио ее проводить, ведь уже стемнело.

К а л и с т о. Верно! Вы оба ее проводите. Ну, продол­жай свой рассказ и поведай, что было дальше. Что она ответила на просьбу о молитве?

С е л е с т и н а. Что охотно даст ее.

К а л и с т о. Охотно? О бог мой, сколь высокий дар!

С е л е с т и н а. Но я попросила у нее еще кое-что.

К а л и с т о. Что же, почтенная матушка?

С е л е с т и н а. Шнурок, которым она всегда опоясы­вается; я сказала, что он поможет твоему недугу, ибо при­касался к святыням.

К а л и с т о. И что же она?

С е л е с т и н а. С тебя приходится, сейчас скажу.