Селение любви - [5]

Агапыч, подмяв Гогу, тузил его — в панике я пустился к близким уже сараям, шкандыбая в своём аппарате.

— Скорей! Жми! Давай! — мальчишки от сараев махали мне, приседали и подскакивали для поощрения, самые смелые выдвинулись навстречу.

— Во-о несётся! — кто-то недоуменно воскликнул — от счастья похвалы я прыгнул через кочку: аппарат мой скрежетнул, что-то больно вонзилось в ногу.

Подошёл, вытирая слёзы, истрёпанный Гога.

— Фуражку забрал. Орёт — за фуражкой с матерью придёшь… А ты чего? — он с испугом надо мной наклонился: я сидел на земле.

— Нога отвинтилась, — объяснили мальчишки.

— Да не нога… — пробормотал я стеснённо, — аппарат… винтик вылетел.

Гога, снова решительный, раззадоренно-деятельный, распорядился:

— Покажь!

Но я обеими руками держал ногу, будто боясь, что отнимут. Он, поняв, приказал мальчишкам:

— А ну отошли! Не фиг вылупляться!

Те нехотя отступили, не отрывая от моей ноги глаз. Гога задрал мою штанину, ощупал аппарат, обнаружил, откуда выскочил винт, из-за чего половина аппарата ниже колена отделилась от верхней и планка до крови продрала кожу.

— Ищите винт! — велел Гога. — Тучный, Бармаль, дуйте по следам, всё обшарьте, и чтоб был!

Сел на землю рядом со мной и вдруг крепко меня обнял.

5.

Я знаю: здоровые дети жестоко дразнят искалеченных, обзывают беспощадно ранящими словами. А надо мной никто обидно не усмехнулся. Боятся Валтасара! Чем же он их так застращал?..

Лишь гораздо позднее мне открылись своеобразные истоки того неправдоподобного дружелюбия, какого я нигде больше не встречу.

Через здешние места пролегал путь, по которому при Сталине отправляли людей в Казахстан, в Среднюю Азию. Слабые в пути заболевали. Им предстояло плавание через Каспий на переполненных удушающих зловонием баржах. Многие умирали, и охране в дороге приходилось возиться с трупами. Вот и решили самых сомнительных оставлять. На равнине, запытанной солнцем и зимними леденящими ветрами, возле заброшенной землебитной фактории, были выкопаны землянки.

Это место стали называть Дохлым Приколом, а обитателей — дохляками. Старики, инвалиды, люди, съедаемые тяжёлыми заболеваниями, не просто доживали тут последние дни под надзором солдат с овчарками, а тянули посильное: из камыша, какого имелось поблизости сколько угодно, плели циновки, корзины, стулья, столики. Сюда разрешили приезжать трудоспособным родственникам, и кое-кто приезжал. Их трудами подвигалось неодолимое для доходяг, барак добавлялся к бараку…

В послесталинскую амнистию убрали караульные вышки и объявили Дохлый Прикол рабочим посёлком. Областная газета стала печатать статьи о том, какие замечательные, самоотверженные работники трудились и умирали тут. Посёлку дали имя — Образцово-Пролетарск. Но люди, жившие по соседству, называли его по-старому, обитателей дразнили «хиляками», «недоносками», «дохляцким отродьем», «чахоточными». Взвихривались драки.

Дети посёлка, пусть сами и здоровые, с ранних лет чувствовали обиду от слов «хромой», «однорукий» — такими у многих были отец или мать.

Какую историю я услыхал от Гоги. У его отца не было по плечо правой руки, к тому же он страдал язвой желудка. Когда буравили боли и корчащийся человек катался по полу, фельдшер из вольнонаёмных впадал в скептическое оживление — уверял доходяг: беззастенчивая симуляция! чтобы не таскать вязанки камыша…

Однажды отцу попалась в зарослях гадюка — он дал укусить себя и умер.

А отец Сани Тучного был горбун, умер от туберкулёза уже в амнистию.

Матери Бармаля когда-то в тюрьме изуродовали лицо — оно всё перекошено из-за жуткого шрама. Отец — паралитик: мучается постоянной дрожью, подёргиванием каждой жилки, ходит, будто приплясывает. Кто не знает, думают: допился до чёртиков или дурачится.

Такие судьбы приняла в себя давильня, дабы, без ясной мысли о том, ради чего она старается, оделить меня редкостным согревающим вином. Доставшейся мне завидной добротой я оказался обязан жалкой ноге, поражённой детским параличом.

* * *

Мы отправляемся «на городьбу» подсматривать, как целуются. Когда-то невдалеке от места, где завёлся посёлок, простиралось пастбище; его окружала прочная ограда из соснового леса, который сплавляли по реке в Каспий. От ограды сохранился отрезок шагов в триста длиной. Вдоль гнилого разваливающегося забора косматился султанистый ковыль, разрослись бессмертник, молочай, болиголов. Зеленеющую на серой равнине полосу называли городьбой.

Мы были в сарае — пытались надеть мой аппарат на ногу Бармалю — как вбежал самый младший в нашей компании шестилетний Костик и, приплясывая от восторга, залепетал:

— Зених с невестой… зених и невеста…

Гога помог мне быстро зашнуровать аппарат, мы обогнули сараи, вышли на пустырь — за ним тянулась городьба. На полпути к ней, по змеившейся через степь колее, двигались две фигурки.

— Тучный! — позвал Гога.

Подошёл молчаливый Саня, на шее у него висел бинокль в футляре, однажды украденный из машины военных, что нередко приезжали в посёлок за водкой. Гога взял бинокль, поставив локти Тучному на плечи, прижал к глазам окуляры.

— Нормально! В обнимочку чешут!

Повёл нас далеко в сторону от дороги, чтобы не вспугнуть парочку, войти в городьбу много правее. Я отставал, нетерпеливые оглядывались с досадой — Гога показывал им кулак. Наконец он вдруг присел передо мной — в растерянно-быстрой путанице движений я очутился у него на спине. Попытался протестовать в зароптавшей смущённой оторопи: на вожаке — и сидеть? Он, сейчас отстранённо-замкнутый, приказал вскользь: