Селение любви - [3]

— Олежечка, — сказала мне женщина, хотя зовут меня совсем не Олежечкой, — ты сейчас оденешься, моя хорошая, а я принесу тебе закусочку.

Она ушла, а я впился зубами в подушку от жалости, что не досмотрел сон; у меня потекли слёзы — так невыносимо жаль было неразъяснившегося счастья!

* * *

Этот сон повторится через шесть лет, когда мне будет четырнадцать. Повторится несколько ночей подряд перед тем, что так пронзительно врежется в мою жизнь.

3.

Я вложил мою высохшую левую ногу в аппарат, зашнуровал его, надел сатиновые шаровары взамен больничных штанов: сегодня, вернее, вчера вечером, когда меня привезли в эту комнату, началась моя новая жизнь. Меня усыновил замдиректора нашего лечебно-учебного учреждения для физически неполноценных сирот Виталий Александрович Пенцов.

Мне уже исполнилось восемь, я и мой новый отец знали — я не смогу звать его папой. Называть Виталием Александровичем было тоже неудобно. И сегодня утром я решил его звать приснившимся необыкновенным именем Валтасар.

Умный, занятый делом каждую минуту, он, даже когда ел, клал на стол несколько книг, из которых торчали разноцветные закладочки, и его рука то макала яйцо в соль, то открывала книгу на закладочке; голубые подвижные глаза попеременно взглядывали в книгу, в тарелку и опять в книгу…

Он всё время учился; незадолго до моего усыновления окончил аспирантуру.

Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию — Пенцов. Но эстонское моё имя осталось — Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.

* * *

Посёлок, чьим жителем я сделался, был почти в часе езды от старинного города, что расположился в низовьях реки, впадающей в Каспий. Валтасар и Марфа, хирург городской клиники, добирались до мест работы в тряском, до отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений в жуткой связанности жизни, и их отмечал дар — слышать звон родника…

Впоследствии, с ощущением всей полноты сознания, я представлял две человеческие точки с огромным, уместившимся в них миром. Воспоминания неизменно доносят до моей нынешней секунды пронзительное нежелание быть просто материей и не менее терзающий страх растительного быта, что перегорали в почти исступлённую неутомимость, с какой Валтасар поливал насаженные перед окном кусты кизила. За ними тесно торчали серые прутья, перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймлённый непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры, изредка пробежит крыса.

В нашем густонаселённом бараке первыми познакомились со мной Павел Ефимович, продававший в киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошёл Валтасар.

— Так. Начинаем день с удовольствий?

— Доброе утро, — сказал я тоскливо и положил пирожок.

— Доброе, доброе… — произнёс Валтасар с терпеливым неодобрением, в котором понималось: «Ну вот, плюём на гимнастику, вместо горячего хватаем сладкое…»

Он был не один — за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка наклоняясь вперёд, Марфа. Она всегда морщится, слыша своё имя, и хочет, чтобы её, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без отчества — ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я, может быть страшнее?.. После операции тебя рвёт, два-три месяца надо лежать в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы знали — на самые тяжёлые операции отвозят к ней в клинику.

Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала многозначительно глядеть на мужа.

— Ну и?.. — спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась робость.

— Мягко! — заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая матрац в койку. — Больной всю ночь проспал на мягком!

В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и медсёстры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно любимой мере.

Валтасар нагнул голову, потёр рукой шею.

— А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!

— Вчера — это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я ещё и…

— Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным… — он упёр испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.

— Почему это я ответственна за постель? — спросила Марфа едко, с вызовом отставив ногу.

— Потому что… потому что это твоя сфера…

— Да? А я считала, что моя сфера — операционная.

— И операционная, и постель, и… морг.

— Морг?.. — внезапно губы у неё искривились, задрожали, она, ярко побледнев, отвернулась к окну.

Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул, развёл руками, что надо было понимать: «Вот так мы сами вызываем на резкость, а потом обижаемся и плачем». Он подошёл к жене, нежно ей зашептал — я разобрал: «Малыш…» Между тем она на каблуках заметно выше его.

— Хамство — намёки с моргом! — запальчиво отмахнулась она, потом повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: «Хорошо, что ты извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны».