Сексус - [49]

– Отлить хотите? Пошли.

Тесс, как терзаемый ветром зонт, осталась стоять у дороги, а мы скрылись за дверьми, чтобы опорожнить мочевые пузыри. И там он схватил нас за руки.

– По секрету, – сказал он, – нам надо бы устроиться где-то поблизости. Здесь собирается хорошая компания. Если вы хотите потанцевать и выпить, лучше места не найти. Но я не хочу говорить ей, что мы здесь и остановимся, – она испугается. Сначала мы поваляемся на пляже. А когда вы проголодаетесь, скажите погромче об этом, и тут я неожиданно вспомню про закусочную, поняли?

И вот мы прогуливаемся по пляжу. Пляж – почти пустыня. Макгрегор купил коробку сигар и теперь вытащил одну, закурил, снял туфли и носки и с толстой сигарой в зубах подошел к кромке воды. «Это колоссально», – сказал он. Вслед за ним разулась жена и по-утиному заковыляла к воде. Ульрик развалился на песке и приготовился вздремнуть. Я лежал рядом, любуясь неуклюжими ухватками четы Макгрегоров. Я думал, приехала ли Мара и что она подумала, не застав меня. Мне захотелось как можно скорее вернуться обратно. На черта мне сдались та придорожная забегаловка и те лошадки, которые там танцуют. Я ощутил всем телом, как она приезжает, как сидит, поджидая меня, на ступеньках лестницы. Я снова захотел жениться, вот чего я захотел! Зачем затащило меня в это Богом забытое место? Мне всегда был противен Лонг-Айленд. А Макгрегор и его утки! Мысль об этом приводила меня в бешенство. Если бы у меня была утка, я бы назвал ее Макгрегор, привязал к столбу и пальнул из сорок восьмого калибра. Я изрешетил бы ее пулями, а потом разрубил на части. Его утки! Клал я на этих уток, – сказал я себе. Клал я на них! И все-таки мы пришли в эту закусочную. Все мое негодование тут же улетучилось. Какая-то апатия, рожденная отчаянием, овладела мной. Я лег в дрейф. Так часто бывает, когда почему-то размягчаешься и позволяешь унести себя вдаль волнам, расходящимся от разговоров других людей.

Мы ели, три или четыре раза прикладывались к бутылке. Зал был уютно полон, и у всех было хорошее настроение. Вдруг за соседним столиком поднялся молодой человек с бокалом в руке и обратился к присутствующим. Он не был пьян, но находился в том приятном состоянии эйфории, о котором говорил частенько доктор Кронский. Легко и непринужденно он объяснил, что взял на себя смелость привлечь внимание к себе и своей жене, в чью честь он поднимает свой бокал, потому что сегодня первая годовщина их свадьбы, потому что они очень довольны этим первым годом и хотят, чтобы это знали все и чтобы каждый разделил с ними их радость. Еще он сказал, что не будет докучать нам длинной речью, что никогда в жизни он не произносил речей, но просто хочет сказать, как хорошо ему сейчас, как хорошо его жене, так, что, может быть, такая радость никогда не повторится. Он сказал еще, что сам он ничего собой не представляет, просто зарабатывает на жизнь и много денег не делает (а кто делает много?), но знает одно: он счастлив и счастлив потому, что нашел женщину, которую полюбил, и что он любит ее все так же горячо, хотя они женаты уже целый год (тут он улыбнулся). Он сказал, что ему не стыдно признаться в этом всему миру. И что он не мог удержаться, чтобы не рассказать нам об этом, не боясь нам надоесть, потому что, когда вы очень счастливы, вам хочется рассказать о своем счастье другим и поделиться с ними этим счастьем. Он сказал еще, что ему кажется поразительным, что в мире, где творится так много плохого, можно быть такими счастливыми, но мир может стать лучше и счастливее, если люди будут доверять друг другу свою радость, а не ждать минут печали и горя, чтобы раскрыть свою душу другому. Он сказал еще, что хотел бы, чтобы каждый выглядел счастливым, что хотя мы здесь не знакомы между собой, но все могут присоединиться к нему и его жене, и если мы разделим с ними их великую радость, то сделаем их счастье еще более полным.

Его так увлекла идея, что каждый должен делиться своей радостью с другими, что в течение двадцати, а то и больше минут он говорил, переходя от одного оттенка этой мысли к другому, как человек, присевший к фортепиано, чтобы импровизировать на заданную тему. Он ничуть не сомневался в нас, он был уверен, что мы его друзья, что мы должны чутко внимать ему, пока он не выскажется. Ничего из сказанного им не казалось смелым, несмотря на то, что он произносил фразы весьма сентиментального настроя. Он был очень искренен, подлинно искренен, совершенно захвачен возможностью разъяснить всем, что быть счастливым – величайшее благо на земле. Нет, не пьяный кураж поднял его на ноги и заставил обратиться к нам с речью; очевидно, этот порыв был для него столь же неожиданным, как и для нас. В этот момент он, сам того не сознавая, вступил на путь проповедника-евангелиста – любопытный феномен американской жизни, который пока что никем адекватно не объяснен. Люди, пораженные видением или услышанным ими неведомым голосом или увлеченные непреодолимым внутренним порывом – а таких в нашей стране тысячи и тысячи, – что заставляет их вдруг вырваться из того состояния изоляции, в котором они пребывают достаточно долго, пробудиться словно от глубокой спячки и создать в себе новую личность, новый образ мира, нового Бога и новые небеса? Мы привыкли рассматривать себя как великий демократический организм, связанный общими узами крови и языка, нерушимо соединенный всеми видами связи, которые смогла отыскать человеческая изобретательность: мы одинаково одеваемся, поглощаем одну и ту же пищу, читаем одни и те же газеты, мы различаемся только по именам, весу и размерам, мы самый коллективизированный народ в мире, за исключением разве некоторых примитивных племен, далеко, по нашему мнению, отставших от нас. И все же, все же, несмотря на взаимосвязанность, социальную и политическую общность, добрососедство, доброжелательность, почти братство, мы – люди одинокие, люди болезненные, обреченные шарахаться из стороны в сторону, силящиеся выбросить из головы самую мысль, что мы совсем не такие, какими себя представляем, что, по сути, мы вовсе не преданы друг другу, не внимательны друг к другу – просто фишки, перемешанные чьей-то незримой рукой с непонятным для нас замыслом. Время от времени кто-то из нас внезапно пробуждается, выбирается из клейкой тины, в которой мы вязнем, из того вздора, что мы называем нормальной жизнью, а это всего лишь пенная суспензия на поверхности могучего потока жизни, – и этот человек, который не может больше довольствоваться общими для всех шаблонами, который кажется нам чуть ли не сумасшедшим, обнаруживает, что он в состоянии вырвать несчетные тысячи из мирно пасущихся стад, распутать их путы, наполнить их головы радостью или даже безумием, заставить их отречься от родных и близких, отказаться от своей профессии, изменить свой характер, свой облик, душу новую обрести, наконец.