Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго» - [26]

После досмотра мы выстроились в другую очередь. Да, Анатолий, в ГУЛАГе всегда есть очереди. Нам выдали обмылки и включили воду в душах. Вода была холодной, но, поскольку все мы замерзли, она казалась горячей. Мы обсохли, после чего нас обсыпали каким-то порошком, чтобы убить паразитов, которые могли быть на наших телах.

За столом сидела полька с чудесными прядями волос цвета льна, обрамлявшими ее частично лысую голову. Она штопала и зашивала дырки в серых, как предгрозовое небо, тюремных робах. Она бросала взгляд на каждую из нас по очереди и показывала на ворох роб, лежащий слева или справа от нее. В одном ворохе лежали робы большого размера, во втором – еще большего.

Потом женщина с торчащими ушами и большим носом раздала каждой из нас по паре обуви и даже не удосужилась поинтересоваться, подходит ли она нам или нет. Я вставила ступни в черные кожаные ботинки и немного прошлась, после чего у меня отвалились оба каблука. Потом я целый месяц экономила выдаваемый мне сахар, чтобы обменять его у другой заключенной (не на другую пару обуви, для чего мне надо было копить свою пайку сахара целых три месяца) на несколько маленьких гвоздей, которыми прибила каблуки к подошве.

Нас построили в колонну по трое и повели в барак № 11, в котором мне, Анатолий, было суждено прожить следующие три года.

По пути мне пришлось шаркать ногами, чтобы не потерять ботинки.

В бараке № 11 было пусто, потому что все его обитательницы были на работах. Надзирательница показала на незанятые трёхъярусные нары в дальнем углу барака, расположенные максимально далеко от печурки. Мы прошли к койкам, пригнув голову под висящими на натянутых веревках выстиранным нижним бельем и носками. В воздухе пахло луком и потными телами. Это был успокаивающий нас запах жизни.

Я положила выданное мне шерстяное одеяло на верхние нары в предпоследнем ряду, ближе к дальней стене барака. Я выбрала их, потому что на нары под ними положила свое одеяло женщина невысокого роста, на которую я обратила внимание еще в вагоне. Навскидку ей было где-то, как и мне, между тридцатью и сорока годами. У нее были темные волосы и нежные руки. Я думала, что мы можем подружиться. Ее звали Анна.

Но я так и не подружилась с ней. В бараке № 11 я вообще ни с кем не подружилась. В конце рабочего дня мы так уставали, что должны были экономить свою энергию для того, чтобы подняться с нар на следующий день.

Первая ночь в Потьме была тихой. Все ночи в Потьме были одинаковыми. Лишь завывания ветра успокаивали нас, помогая уснуть. Иногда по всему лагерю раздавался, словно сирена воздушной тревоги, пронзительный плач женщины, не выдержавшей одиночества. Этот крик и плач быстро «гасили» – как, никто из нас не хотел себе представлять. И хотя эти крики и плач слышали все, никто о них никогда не упоминал, но все мы беззвучно рыдали в душе.

Мой первый день на работах был тяжелым. Земля, которую надо было копать, была крепкой и промерзшей, а мотыга, которую мне выдали, такой тяжелой, что я не могла поднять ее выше пояса. Уже через полчаса работы все ладони у меня были сбиты. Я замахивалась мотыгой со всей силой, но откалывала полоску земли шириной в палец. Рядом со мной работала женщина, которой повезло больше, чем мне. У нее была лопата, и она могла налечь на нее своим весом. Это давало возможность копать более продуктивно. У меня была только кирка и участок, на котором я работала.

Если я делала норму, то мне давали еду.

В первый день в лагере я ничего не ела.

На второй день реабилитации я тоже ничего не ела.

На третий день мои успехи в работе были такими же, как и в предыдущие дни, и мне опять не выдали мою пайку. Проходя мимо меня в очереди в туалет, одна из молодых монахинь отломила мне кусок от своей хлебной пайки. Я была ей очень благодарна и впервые с тех пор, как меня забрали из моей московской квартиры, я подумала о том, что мне, возможно, надо начать молиться.

Монахини, которые были среди заключенных, меня поражали, Анатолий. Это была небольшая группа полек, очень преданных своей вере и более упертых, чем самые закоренелые преступники. Они отказывались подчиняться приказам охранников. Они громко молились во время переклички, что дико раздражало охранников. Меня их молитвы утешали, хотя я вовсе не была религиозной. Их наказывали – вытаскивали за робу и перед строем заставляли перед всеми встать на колени. Одну монахиню заставили так стоять весь день, упираясь коленями в каменистую землю. Но она не сдалась и все время молилась с лицом Святой Дурочки. Пальцами она перебирала невидимые четки, хотя лицо ей пекло солнце, а по ногам стекала в пыль моча.

Пару раз охранники сажали всех монахинь в карцер. Это был самый первый построенный в лагере деревянный барак, в котором крыша уже наполовину провалилась. Там было холодно и водились крысы и насекомые.

Я не могла не завидовать монахиням, хотя у них были гораздо более длинные приговоры, чем у меня.

Они были в группе, они не ждали весточки с воли, о которой мечтала каждая из нас. Несмотря на то, что их могли разлучать, они никогда не впадали в отчаяние, которое охватило души всех остальных. Они не были одиноки и всегда находились в компании с Господом. Я же всю свою веру вложила в человека, в Борю, смертного и поэта. Я не получала от него никаких известий и даже понятия не имела, жив он или нет.