— Вот видишь, — сказал офицеру. — Археология. Тут ничего нет запретного. Значит, давай.
Потянулся за другой книгой. Попалась иностранная, с картинками. На картинках жуки и бабочки. «История насекомых», — перевёл комендант название книги.
— Тут тоже нет ничего опасного, — объясняет комендант. — Тоже смело её давай. А вот если попадётся, — комендант кашлянул, — про государя императора и недоброе, так не давай. Понял?
— Понял, — сказал офицер.
Ушёл комендант.
Открыл молодой офицер книгу «Опыт археологических исследований», пометил на ней «Свидетельствовал», расписался, хотел положить в сторону, однако заинтересовался, открыл страницу, прочёл первые строчки и ахнул. Ничего там нет про археологические исследования, а речь в ней как раз о том, что власть царей — власть деспотическая, что надо царей свергать.
Потянулся к «Истории насекомых», посмотрел на жуков и бабочек, раскрыл словарь, начал читать, а в книге вовсе не про жуков и бабочек и хотя не по-русски, опять про царей и опять недоброе.
Присмотрелся офицер к одной книге, к другой. И только теперь заметил, что заглавные листы у них вклеены. Взяты из других книг. Жуки и бабочки тоже вклеены.
Бросился офицер к коменданту.
— Ах, негодяи! — кричал комендант. Потом успокоился. Изобретательно, — проговорил. — Вот что, — сказал офицеру. — От этих господ голова у меня болит. Разберись-ка, любезный, сам. Поступай, как сочтёшь разумным.
А как поступать? Особенно если книги на языках турецком, арабском или китайском.
Придумал наконец офицер: одну книгу налево, вторую — направо, одну декабристам, вторую — взапрет. Даже листать не надо.
«ЧЁРТОВА МОГИЛА»
Четыре часа утра.
— Подымайся! — неслась команда дежурного унтер-офицера.
Гремя кандалами, каторжане сползали с нар.
Так начинался рабочий день в Благодатском. Работали здесь декабристы глубоко под землёй. Добывали свинцовую руду, дышали едкой рудничной пылью.
В Чите рудников не было. Тут и работа была иной, по сравнению с прошлой, — лёгкой. Подметали улицы. Рыли рвы и канавы. Чистили казённые хлевы и конюшни. Чинили частокол, окружавший Читинский острог. Мололи зерно на ручных мельницах. Работа нерадостная. И всё же нет-нет — схватит людей озорство.
— Господа! Сегодня дуэль, дуэль! — выкрикивал Щепин-Ростовский. Кого в секунданты?
— Пущина!
— Пущина!
— Лунина!
Составят декабристы четвёрки. В одной старшим Щепин-Ростовский, в другой Басаргин, Розен или Михаил Бестужев.
— Начинай! — командует Пущин.
«Дуэль» начинается. Состязаются декабристы, кто раньше зерно смолотит.
— Не отставай! — басом гудит Щепин-Ростовский.
— Не отставай! — Басаргин нараспев выводит.
Уходит зерно к жерновам за ведром ведро. Белым чудом мука ссыпается.
На многие работы водили в Чите декабристов. Но чаще всего заключённых гнали к оврагу. Памятен декабристам этот овраг.
Засыплют декабристы овраг, заровняют, зачистят. Пройдёт дождь размыло опять овраг. Снова лопаты и тачки в руки. Снова дождь — и опять начинай всё сначала. Человеческий труд, как дым, — в трубу. Без всякой пользы, без всякой цели.
Измотал декабристов овраг.
— Господа, дуэль, дуэль! — пытался и здесь чем-то увлечь товарищей Щепин-Ростовский.
Однако никто не откликался.
Первым не выдержал Бобрищев-Пушкин:
— Не могу! Тошнит!
И вдруг, словно в истерике:
— Не могу! Бесцельно! Бездумно! Как миф! Как дым! Не могу. Лучше назад — в рудники, под землю. Там хоть польза стране и людям. Бесцельно! кричал Бобрищев.
Еле его успокоили.
Срывались Давыдов, Вадковский, братья Беляевы. Да и другим этот овраг словно кинжал у сердца.
«Чёртовой могилой» назвали овраг декабристы. Правда, никто из них здесь не погиб. Да и вообще могил никаких здесь не было. Однако с названием этим никто не спорил. Даже солдаты-охранники.
— Могила, как есть могила, — говорили они. — Господа офицеры молодость, силы свои хоронят.
«ОТЕЧЕСТВО»
Декабристы любили песни. Весёлые — в дни веселий. Грустные — когда становилось грустно. Пели народные песни. Пели арии и романсы. По-французски пели песни французские. Итальянские — по-итальянски. Были песни и собственных сочинений Но самой любимой, той, которую декабристы исполняли чаще всего и громче, была революционная песня «Отечество наше страдает под игом твоим».
Запевали её обычно тогда, когда строем шли на работу. Начинал Тютчев. У него был мягкий красивый голос. Затем подхватывали братья Александр и Николай Крюковы. У этих был бас. Потом подключались все.
Офицер Сорокин, начальник караула, который сопровождал декабристов на работу и с работы, каждый раз, когда начиналась песня приходил в ужас: «Крамольная!»
— Молчать!
Декабристы умолкали. Но шагов через сто опять начиналось «Отечество».
Молчать!
Вновь обрывалась песня. Но опять ненадолго.
Мучился Сорокин с декабристами. Поступал и по-грубому и по-хорошему. Не помогало.
— Это же про Наполеона, — отшучивались декабристы.
— Про Наполеона?! Да Бонапарта давно уже нет в живых!
— Про Наполеона, про Наполеона. Мы про прошлое.
Самой неприятной для Сорокина была та минута, когда строй проходил мимо окон комендантского дома.
«Господи, пронеси», — молил Сорокин.
Но бог не проносил. Декабристы запевали. «Отечество наше» гремело на всю округу.
