Секретная музыка - [7]

Она: первый муж остался под Мелитополем "со своими проблемами". И т. д. Обрати внимание: машины у нее нет ("и это Питер").

Что, собственно, произошло, не совсем понятно: либо девочка выкинула "что-то не то", либо манагер "совсем уже псих конкретный". "Воскресения" не случилось, и Лебяжкин, икая, возвращается в свой кабак. У него пьяная истерика и рвотные спазмы.

Выпущенные строфы. До "прояснилась твоя лазурь":

Я не менеджер, я ничто.

Но пока на плечах у меня пальто,

Все идите нах, оттянусь немножко;

Повернись ко мне задом, крошка.

После:

Ты уже не мальчик, и никогда

Не построить город, не лечь на плаху,

И тебе не светит сума и тюрьма.

И, похоже, шагаешь тоже, когда

Старый мир уходит на хуй,

Оставляя небольшие кучки дерьма.

Но я подумал, что ругаться матом не хорошо, а кроме того - что эти строфы добавляют какую-то постороннюю точку зрения, "осуждение персонажа", и потому выкинул их нафик. Пускай лучше просто блюет.

Что касается замысла (пока он не растворился в однозначном исполнении), то, как я уже говорил тебе, стихотворение представлялось мне многоголосной фугой. Лебяжкин поет один, но разными голосами. У него "внутренняя полифония". С возрастом полифония интересует людей больше, и это, может быть, объясняется тем, что контрапункт, как пишет Заннович, "увы, есть единственно возможный ответ искусства на действительность, в которой более одного плана". Искусство примитивное игнорирует дополнительные раздражители; собственно, оно может состояться лишь при условии, что художнику удалось сконцентрировать внимание на отдельном плане или явлении. Уже это требует особого "пиитического безумия", достигаемого с помощью вдохновения и опьяняющих веществ. Полифония - это, образно говоря, искусство после искусства, ведь надлежит сочетать различные планы органически: при простом перечислении или упоминании вещь не будет восприниматься. Заннович пишет о Гульде: "Баха исполняют тысячи музыкантов, но в большинстве случаев, увы, многослойный текст лишь вбивается в клавиатуру, как ранее в нотные листы автора, и неподготовленный слушатель даже не может услышать отдельные голоса. Наверное, исполнителей можно разделить на две категории: тех, кто "выходит и поет", - в разной степени удачно, поскольку пиитическое безумие никогда не позволит учесть сразу все планы, и даже попытаться это сделать (ведь, в конечном счете, дойти здесь до конца едва ли возможно), - и тех, кто пытается осмыслить каждый такт, проводя многочисленные часы в студии, прибегая к таким ухищрениям, как монтаж и своевольное изменение заданного темпа. Это, образно говоря, различие между риторикой искусства и его телеологией. Способностью говорить и целью высказывания. Гленн "делал музыку", которая была заведомо современнее любого Штокхаузена, имея предельно ограниченный набор исходных: собственно, едва ли кто из Великих Мастеров в столь малой степени может "подлежать ревизии", как Бах. Тем не менее, опыт Вариаций 81-го года показал нам такого Баха, который знал Бетховена, любил Веберна, жил в 20-м веке и остался самим собой". Заннович не случайно повторяет здесь свою известную фразу: "попытка осмыслить каждый такт", - она в приведенном фрагменте ключевая. Собственно, это правило модернистского искусства, которое гарантирует ему вечную жизнь на фоне отмирания всех возможных измов. Ведь, образно говоря, Бах - это то, что "as is" поставляет вдохновение, Гульд - это то, что мы в силах из этого материала создать. И именно так работал модернист Данте, преодолевший постмодерн сицилийцев и Кавальканти.

Но об этом как-нибудь в другой раз, - я и так уже увлекся, мне лишь остается добавить, что за образец я взял упомянутые гульдовские Гольдберг-вариации 81-го года, и попросить у тебя прощения за длинное письмо, любезная ***. У меня некоторые виды сделать его сателлитом Лебяжкина, - по примеру Т. С., который тоже любил писать письма, и выдавать их за комментарий к своим сочинениям, что немало печалило некоторых литературовэдов. Но мы-то знаем, что главное в полифоническом искусстве это умение слышать голоса.

Засим остаюсь твой навеки, любезная ***, Алексис.

Секретная музыка

x x x

Как недобитый серафим

В остывших небесах,

Летящий прочь, неисправим,

С бутылкою в руках,

Я обрету свои пятьсот,

Не посмотрев назад,

И на трамвае мертвецов

Поеду в Ленинград.

Стучат колеса раз-два-три,

Сияет черный свет.

Здесь никому не говори,

Что у тебя билет.

Пройдя небес двойную хмурь,

Вписавшись в крайний ряд,

Мы выйдем прямо на лазурь,

Где ангелы летят.

Еще глоток, и не беда

Что отзвенел трамвай,

А тридцать линий навсегда

И наш последний рай.

x x x

Морю прошептал Овидий

Больше ничего не видя:

Всё живое навсегда

Скрыла за собой вода.

Среди змей, ехиден, раков

Выплакал глаза Иаков.

Как тут быть? Сынок пропал.

В яме только кровь и кал.

Я сижу в своей квартире,

Бьют часы мои четыре.

Под ребром торчит кинжал,

Блядский ангел убежал.

Но объявится Иосиф,

Старика в беде не бросив.

Скифом погребен Назон,

И дурной окончен сон.

Своего добьется детка,

Зарастет грудная клетка,

А потом сто тысяч лет

Заметут наш слабый след.