Секретная история вампиров - [3]

Он ждал и предавался воспоминаниям. А что еще оставалось делать? Ничего. тщательно об этом позаботились.

Воспоминания с момента его смерти и воскресения были четкими. Он мог воспроизвести в памяти любой день, любой час — до мельчайших деталей, с высочайшей точностью.

Что от этого толку.

Ему больше нравилось вызывать в памяти те дни, когда он был всего лишь смертным человеком. (А был ли он вообще когда-нибудь простым человеком? Он знал, что многие ответили бы: нет. Возможно, они были правы, но ведь ончто был человеком — человеком. Впрочем, воспоминания о том времени уже стали смутными, как это бывает у людей, так что он мог и ошибаться. Возможно, он и не был таким, как все, с самого начала.)

За свои тридцать с небольшим лет он успел многое. Беглец, плотник, реформатор, бунтарь… Осужденный. До сих пор у него в ушах звучали глухие удары молотка, вгонявшего гвозди в ладони. Он все еще помнил, как кричал от боли, когда гвозди пронзали его тело. Тогда он и помыслить не мог, что дело может дойти до такого — что, в общем, только показывало, как глубоко он мог ошибаться.

Он также не мог помыслить и о том, что дело может дойти до Что опять же показывало, насколько он мог заблуждаться.

Если бы он действительно был тем, кем его считали люди, то разве допустил бы, чтобы дошло до такого? Этот этап — нет, не жизни, а существования — он помнил до мельчайших подробностей, как не может ни один смертный. Он постоянно анализировал свои воспоминания. И как ни старался, не видел ничего, что мог бы сделать по-другому.

Даже если он и видел нечто такое, то все равно сейчас уже было слишком поздно и это не имело значения.

* * *

«Habemus papam!»[1]

Вы слышите эту латинскую формулу, и вы знаете, что она про вас… Может ли еще какое-нибудь чувство сравниться с этим? Говорят, что когда-то один православный патриарх умер от счастья, когда узнал, что избран. Такого ни разу не было в истории Католической церкви после раскола в 1054 году,[2] однако представить подобное было несложно. Целая жизнь, проведенная в надеждах и ожиданиях, в молитвах и терпеливом предвкушении… И вот наконец выпадает возможность примерить сандалии Рыбака.[3]

«Они запомнят меня», — первая мысль, мелькнувшая у него в голове. Для человека, которому по роду своей деятельности предпочтительнее не иметь детей, это была единственная возможность увековечить себя. Кардинал может управлять делами из-за кулис в течение многих лет и в результате стать величайшей силой в этой самой древней из постоянно действующих мировых организаций, но через пять минут после его смерти никто, даже ученые схоласты из папской курии, не вспомнит его имени.

А вот если вам суждено услышать «Habemus papam!»…

Всю оставшуюся жизнь ему придется иметь дело с итальянцами. Всю оставшуюся жизнь придется вдыхать запах чеснока. Когда скончался его покровитель и друг, то часть его личности нашептывала ему сложить с себя полномочия и возвращаться домой, в Северные Альпы, чтобы вести тихое, незаметное существование.

Однако этого желала только часть его личности. Другая же ее часть… он руководил делами из-за кулис. Получить возможность выйти на сцену и управлять открыто, быть замеченным, отмеченным было бы… приятно. Да и его коллеги-кардиналы недолго ломали голову, прежде чем остановить выбор на нем. Есть ли на свете большая честь, чем одобрение равных по положению? Они лучше, чем кто-либо, понимали, что означало избрание. Некоторые из них желали того же самого для себя. Пожалуй, желало большинство, но большинство желавших также осознавали, что не имеют шансов получить то, чего они хотят.

Выйти из тени, чтобы стать лицом Церкви, было непростой задачей для человека, который провел столько времени на заднем плане. Но он уже доказал, что может представлять Церковь перед обществом, когда был выбран, чтобы прочесть панегирик по усопшему Папе. Он написал прощальное слово на своем родном языке и затем перевел на итальянский. Итальянский не стал церковным каким когда-то была латынь, но, так или иначе, человек, не говорящий свободно по-итальянски, не мог рассчитывать на то, чтобы занять место святого Петра.

Да, он говорил медленно, не скрывая, что итальянский для него неродной язык, — что из этого? Это только облегчило задачу для переводчиков во всем мире. А произнесение панегирика по Папе означало, что люди по всему свету увидели его и узнали, кто он. Когда коллегия кардиналов собралась для избрания, то этот факт уже жил в умах некоторых из них.

Его правление не продлится столько же, сколько правил его предшественник, — при условии, конечно, что он не проживет за сто лет. Но, как когда-то говорил Ахилл, слава важнее, чем долгота дней. А Иоанн XXIII доказал, что не обязательно править долго,[5] чтобы оставить свой след в истории Церкви.

Второй Ватиканский собор[6] очистил вековые мхи с древа Церкви. Отказались даже от традиционной мессы на латыни. Не без причины, конечно. Кто в современном мире говорил на латыни? Римская империя давно канула в Лету, хотя церемониальное облачение кардиналов, ведущее происхождение от регалий византийского двора, могло создать впечатление, будто мало что меняется.