Секретики - [26]

“Папа, мама, тетя Пеня, брат Митя”. Зеленоградская, 1966

Дед рассказывал мне по подвигу в день, а я задавал вопросы, никогда, впрочем, не ставившие его в тупик. Например, я спросил, какими были лепешки, оставляемые Критским быком? На что дед рассказал, что у них в Петропавловске (так он всегда говорил, добавляя, что имеет в виду Петропавловск-Алтайский, а не Камчатский, как будто мне это что-то говорило) лесов не было, казахи сушили коровьи лепешки на солнце и использовали вместо дров – пекли на них хлеб. На Можайском море жители топили печи обыкновенными дровами, около каждого дома лежали аккуратно сложенные поленницы, а у некоторых были даже специально построенные сараюшки, перед которыми стояли измочаленные колоды для колки поленьев. Лес был под боком, топить коровьими лепешками печи здесь никому в голову не приходило.

В первые дни нашей можайской жизни по утрам я просыпался от громких пугающих звуков. Слова “какофония” я тогда не знал, но именно она заставляла меня вскакивать с постели и, очумело мотая головой, озираться по сторонам. Звуки не исчезали, они настойчиво врывались в форточку – это заполошно переговаривались друг с другом овцы, пробегавшие трусцой по улице. Овцы стали моими врагами, я всегда просыпался с выгоном стада и уже не мог заснуть. Приходилось лежать в кровати и скучать в ожидании, пока встанут взрослые.

Скот шел волной по нашей улице к выгону на околице деревни, где его поджидали пастух с подпаском. Пастух был старый, сморщенный и очень худой. У него был длинный кнут, которым он громко щелкал, словно стрелял из пистолета. Он жил в маленькой черной избе в одно оконце недалеко от выгона, и его называли непонятным словом “бобыль”. Я почему-то решил, что это как “сирота”, только мужского рода. Наша хозяйка однажды обмолвилась, что жена пастуха, пока он был на войне, ушла с немцами. Кашлял пастух почти так же громко, как стрелял кнутом, а откашлявшись, долго сипел и тяжело дышал, в горле его что-то булькало и клокотало, словно силилось выбраться наружу, но никогда, к счастью, не выбиралось.

Как-то днем пастух зашел к нам на обед. Хозяйка дала ему супу, а он всё просил: “Налей, мать, налей, видишь, помираю”. Я подумал, что он голоден и тарелки ему мало, спрятался за печкой и стал смотреть: помрет или станет есть. Хозяйка что-то буркнула, достала из шкафчика большую бутыль, заткнутую газетной пробкой, и налила пастуху в стакан мутной жижи. Тот немедленно обхватил стакан огромной шершавой рукой и приник к нему, как я и сам делал, умирая от жажды. Он выпил почти полный стакан в несколько гигантских глотков, а я смотрел, как ходит на худом горле выпирающий кадык: так ходила вверх-вниз ржавая железяка в насосе на колхозном дворе. Она тоже дрожала и тряслась, отчего насос словно задыхался. Только насос не поглощал, а выплевывал воду, что текла по желобу в коровьи поилки.

Пастух допил, мощно выдохнул и поставил стакан на стол. Поводив ложкой по тарелке, он хлебнул немного супа и развалился на стуле. Лицо его покраснело и покрылось капельками пота. Он утерся рукавом, как-то неуверенно встал и побрел к выходу, загребая ногами, словно вмиг лишился сил. На крылечке пастух привалился к стене, достал кисет, свернул “козью ножку”, затянулся вонючей махоркой и опять закашлялся. Я к тому времени успел вынырнуть из избы и стоял у сенного сарая, чуть в стороне, откуда всё было отлично видно. С пастухом творилось что-то странное. Он уронил самокрутку на землю, обхватил голову руками и стал покачиваться из стороны в сторону, а потом завалился на правый бок и некрасиво растянулся на крыльце. Кепка упала с головы, обнажив редкие седые волосы. Пастух лежал, открыв страшный синий рот, в котором не хватало многих зубов, и, как мне показалось, перестал дышать.

Я бросился к бабке с криком: “Пастух умер!” Бабка пошла посмотреть, но картина на крыльце уже изменилась. Хозяйка тормошила заснувшего мужика и кляла его на чем свет стоит, призывая немедленно встать и идти к стаду.

Бабка взъерошила мне голову и ласково сказала: “Он не умер, просто напился самогону, больной человек” – и повела в наш домик на краю огорода. Я оборачивался через плечо, смотрел, как тетка мутузит пастуха, а тот что-то бормочет и слабо отмахивается от нее своими огромными вялыми ручищами. Из страшного и умирающего он превратился в смешного и беспомощного. Мне захотелось вылечить несчастного бобыля, о чем я тут же и сказал бабке. Юрьевна покачала головой и сказала с какой-то особенной теплотой: “Жалеешь, значит?”

Этот пастух-пьяница спас меня от смерти. Проснувшись как-то от блеяния овец, я выбежал на улицу посмотреть, как гонят стадо. Овцы уже прошли, по узкой улочке тянулись бредущие следом коровы. Их вел огромный племенной бык с большим блестящим кольцом в носу. Быка-то я и хотел рассмотреть, говорили, что он стоит с полколхоза, им гордились, но боялись – бык был бодучий. Он шел впереди, как черная гора, только на широком лбу между изогнутыми рогами сияло белое пятно. Он был горбатый, тяжелый, полусонный – настоящий Критский бык, которого одолел Геракл. Тетки, провожавшие своих буренок, немедленно разбежались и спрятались за заборами. Соседка, увидев, что я стою на пути стада, закричала: “Беги, мальчик, домой, беги скорее!” В ее голосе было столько неподдельной тревоги, что я испугался. Бык надвигался, чуть опустив голову, его небольшие злобные глаза словно выжигали дорогу впереди. Сзади напирало стадо.