Секретики - [23]

В Старом Крыму Юрьевна накормила меня шашлыком. Повар уличного кафе долго жарил мясо на сложенном из кирпичей мангале. Я быстро съел салат и хлеб и весь извертелся, пока не получил наконец вожделенный шампур. Одним движением огромного ножа мангальщик ловко снял мясо прямо мне на тарелку, оно пахло дымом – настоящий шашлык, как у всех путешественников!

Обратно возвращались на такси, в котором я заснул. Во сне я видел что-то про бородатого монаха и волшебный лес, но сна не запомнил, зато сам поход сохранился в памяти куда лучше волшебных снов, что забываются по пробуждении.

15

Еще мы ездили на биостанцию, которая находилась в бухте по другую сторону горы. Габричевские предпочитали ходить туда пешком через перевал, но нам с бабкой пешком было не дойти. Мы ехали на автобусе мимо виноградников на склонах, где жгли старую лозу. Всю дорогу я разглядывал дымки от костров, иногда разложенных совсем у дороги, а иногда далеко на холмах. Дым костров поднимался в синее южное небо тоненькими серыми змейками. На биостанции, в белом доме, находился музей природы края. Огромная кефаль с мертвыми глазами плавала в спиртовом растворе. Крабики, рапаны, мидии, рыбки и какие-то противные слизни жили в глубоких прямоугольных аквариумах, куда по специальным трубкам подавался воздух. Бусинки серебристых пузырьков, спешащих снизу к поверхности воды, показались мне куда интересней вяло передвигавшихся обитателей морского дна. Всюду стояли чучела: зайцы, волки, вороны с поблекшими сизыми перьями, лесные горлицы, чайки с плешивой грудью. Мертвые и стеклянноглазые, они были неинтересны, разве что чучело орлана-белохвоста, поразившее меня размахом крыльев. Жуки-носороги с рогами между глаз, саранча, страшная медведка, сухокрылые и лупоглазые стрекозы – куда им было до любимого мной палеонтологического музея с его ихтиозаврами, диплодоками, птеродактилями, брахиоподами, челюстями акул-людоедов, в которые можно было войти, как в дверь, и огромными каменными улитками, похожими на бас-геликоны, стоящие в углу позади оркестра.

Геликоны смешно ухали, когда тетенька-музыковед просила музыкантов сыграть, чтобы мы расслышали голоса этих огромных труб-улиток. В консерваторию меня водила мама, а иногда и папа. Он с юности ходил в консерваторию и в Большой, стараясь не пропустить ни одной премьеры. Когда мы бывали в консерватории с папой, он беспрерывно пожимал кому-то руку, хлопал по плечу незнакомых мне людей, там было свое братство, это было приятно, потому что все здоровались и со мной тоже, и я видел – папины знакомые были нам искренне рады. Однажды мы даже зашли в гримерную к дяде Леве Маркизу, скрипачу, ставшему дирижером, и он дал мне подержать дирижерскую палочку и потрогать пингвиньи фалды своего концертного фрака.

Единственными экспонатами музея на биостанции, которые я разглядывал не без затаенного страха, были степная гадюка с зигзагообразным рисунком на спине и сколопендра – коричневая сороконожка, жирная и мохнатая. Если такая проползет по руке спящего человека, дорожка воспалится, распухнет, и рука будет ужасно болеть. После музея они стали мерещиться мне всюду.

Так случилось, что однажды огромная сколопендра выползла из щели в полу веранды, где мы завтракали, и направилась прямо ко мне. Я вскочил на стул и заорал. Увидав гадину, бабка схватила веник и принялась лупить по ней что есть силы. Она буквально размозжила насекомое, потом смела в совок и отнесла, по моему настоянию, в дальний угол сада, где длинной палкой затолкала останки в тесную щель в ограде и завалила обломками кирпичей, замуровав навечно. Мы пожаловались Илье Никифоровичу. Он тут же принес ведерко с раствором и замазал щель в полу узким и гибким мастерком.

Илья Никифорович был добряк. Я часто бегал к нему в домик и приставал с вопросами. Он никогда меня не прогонял, давал подержать инструменты, висевшие по стенам комнатки, где он любил что-то мастерить, и всегда объяснял, для чего каждый инструмент нужен. Я носился по выложенным кирпичом дорожкам, а Илья Никифорович кричал мне вслед: “Летай потише, береги коленки!” Коленки мои, вечно ободранные до крови от падений на кирпичную вымостку, бабка мазала зеленкой, но это не сильно помогало. Не успев как следует зажить, ранка открывалась вновь – либо я сдирал болячку, либо сбивал ногу о кирпич, приземлившись на то же самое место.

Как-то вечером я прибежал к домику Ильи Никифоровича. Он с двумя соседями сидел на скамеечке перед открытой дверью. Рядом на табуретке лежали краюха черного хлеба, кусок овечьего сыра и соленые огурцы в большой миске. Покуривая и тихонько беседуя, они почти уполовинили четверть белого вина из подпола, где стояли бочки и целый ряд огромных бутылей, закрытых деревянными пробками. Я уже не раз лазил в погреб с Ильей Никифоровичем, наблюдал, как он наливает вино из бочки в кувшин или поднимает и разглядывает бутыли на свет.

– Тяпнешь? – всегда предлагал он мне, и я отрицательно мотал головой, зная, что мне это строго-настрого запрещается.

В тот вечер Илья Никифорович сделал по-другому. Он налил стакан вина и с пьяненькой улыбкой протянул мне: “Тяпни с нами, ты ж уже большой”. Не чувствуя подвоха, я выпил стакан одним махом и поставил на стол со стуком, как делали они сами. Мужики сдержанно хмыкнули. Я почувствовал себя героем.