Секондхендж - [19]

Ефрем Нехорошев и сам уже не помнил, сколько раз он ступал на заклятую эту землю в пору полнолуния. Как всегда, душу охватила неизъяснимая печаль — стало нестерпимо жаль и смертного себя, и прочих собравшихся здесь смертных, и это смертное Мироздание, возникшее неизвестно зачем и неизвестно зачем бегущее к собственной гибели.

Потом он почувствовал, что рука Глебушки, поддерживавшая под локоток, дрогнула, разжалась. Повернулся, увидел ошеломлённое лицо питомца и его исполненные священного ужаса глаза. Тогда он перевёл взгляд на товарища Артёма. Товарищ Артём мечтательно улыбался.

— Ауа… — еле слышно произнёс он. — Ауы…

Повернулся, запинающимся шагом двинулся в сторону болотца и скрылся за одним из монолитов, откуда вскоре ничего не прозвучало, поскольку пистолет у товарища Артёма был с глушителем.

* * *

Помертвелые губы Глеба Портнягина шевельнулись.

— Ефрем… — потрясение выговорил он. — Ради чего…

Дальнейшие его слова Ефрему Нехорошеву услышать не удалось. Запинающийся уход товарища Артёма был правильно воспринят публикой как полное поражение православных коммунистов — и толпа грянула во всю дурь. Разумеется, в иное время старый колдун с лёгкостью сумел бы разобрать окончание Глебушкиной фразы по движению губ, но только не сейчас. Слишком уж велика была мировая скорбь.

Всё, что он в тот момент смог, это взять прозревшего Глебушку за руку и вывести его с заклятой земли.

К ним кинулись, отстранили друг от друга, колдуна оставили стоять, где стоял, а кандидата повлекли к трибуне, смётанной на скорую руку сегодня утром. Тот пытался освободиться, но холуев было слишком много. Весь штаб.

Оказавшись перед микрофоном, опомнившийся от всего сразу Портнягин с содроганием оглядел море голов.

— От нас даже галактики разбегаются… — дождавшись тишины, хрипло выдохнул он.

Скопище с готовностью рявкнуло, ударило в ладоши. Какой там, к лешему, цвет культуры, сбредающийся по человечку в «Авторской глухоте», — здесь сошлось всё Баклужино, все классы, все сословия. Заорут так заорут.

— Всё, что мы делаем, бессмысленно…

Восторженный рёв повторился.

— Мы обречены…

Восторженный рёв.

Наконец после четвёртой или пятой фразы Портнягин не выдержал и, безнадёжно махнув рукой, сошёл на грешную землю, где тут же был подхвачен и упрятан в джип. Толпа ликовала.

— Во как надо! — приплясывая, вопил неподалёку от Ефрема Нехорошева некий баклужинский обыватель средних лет. — Ещё хлёстче, чем тогда в кафешке! Это, я понимаю, Президент! Всю правду-матку в двух словах! По-нашенски! А чего рассусоливать?..

Огромный серо-серебристый джип двинулся в сторону города, и толпа подалась за ним. У подножия мегалитического столба остались цепенеть Платон Кудесов, кувшиннорылый товарищ Викентий и сам Ефрем.

— А ведь лопухнулись мы с вами, голуби, — удручённо молвил старый колдун.

— Думаешь? — тревожно спросил Платон.

— Да, иногда, — машинально съязвил тот, глядя на бурлящий людской отлив, из которого всплывала временами серебристая крыша джипа. — А хорошо бы почаще…

— Не понимаю, — несколько раздражённо сказал Викентий. — Так он разочаровался в политике или нет?

— Разочаровался, — буркнул чародей. — А толку? Вот если бы народ в нём разочаровался — другое дело! Но весь народ-то на капище не загонишь…

— Ты хочешь сказать… — с запинкой заговорил Платон, — что он даже не подаст в отставку?..

— Какая разница? Подаст, не подаст… Кто у него эту отставку примет?

— Но этого же не скроешь! Он же молчать не будет!

— Так он и сейчас не молчал…

Платон Кудесов ошалело потряс львиной своей гривой.

— Нет, позволь… Как вообще можно президентствовать, если у тебя аура промыта в корень? Колтуны разошлись, узелки распустились…

— Завьют, заплетут, припудрят… — ворчливо утешил колдун. — Вон их сколько, парикмахеров! Целое Баклужино… Да уж, попал так попал…

Крякнул, насупился, потом запустил руку в глубокий карман шубейки и достал на свет божий всё ту же многострадальную поллитровку.

— Вы, голуби, как хотите, а я, пожалуй, хлебну…