Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей - [93]

Год и десять месяцев село жило «под немцем», фактически на прифронтовой полосе. Бомбежки шли нескончаемой чередой, причем во встречных направлениях. Так что приходилось бояться и вражеских снарядов, и своих. Наступил день, когда все село согнали в одну колонну и погнали к железной дороге. Погрузили в телячьи вагоны, наглухо закрыли двери и повезли в неизвестность.

Наверное, им повезло. Их миновала участь тех, кто попал в Бухенвальд, Освенцим или Дахау, из которых мало кто вышел живым. Больше того, у Клавдии не отняли детей, как это произошло с тысячами и тысячами матерей — русских, евреек, полек, украинок. Но страх, что это может произойти, не отпускал ее никогда. Она в ужасе прижимала к себе своих мальчишек, когда вагон открывался и в проеме показывались лица немцев-охранников. Потому что она никогда не знала, что может произойти дальше.

Первым этапом был пересыльный пункт в Литве, им повезло: после месяца жизни в промозглом бараке, где постелью были клоки перепревшей и вонючей соломы, брошенной на земляной пол, их забрал к себе хозяин, которому нужны были рабочие руки. Долгие десять километров до его хутора сыновья ехали на подводе, а Клавдия с хозяином под пронизывающим ветром шли по дюнам, в песке которых тонули ноги.

Полгода длилось батрачество, но по большому счету Клавдия Михайловна даже благодарна тем людям. Да, работали все, даже маленькому Вальке находилось дело. Хозяйство было не шибко большим — четыре коровы, две лошади да свиньи. Так что времени у нее хватало на подработку. Клавдия неплохо шила, и у нее очень скоро нашлись заказчики. Но все, что она зарабатывала иглой и ниткой, добровольно отдавала хозяевам — за питание, за крышу над головой. За те месяцы, что прожили на хуторе, она даже успокоилась: место тихое, о бомбежке слыхом не слыхивали, и война порой казалась чем-то нереальным. Но в апреле 1944 г. их вновь ожидали телячьи вагоны. Теперь их везли в Германию.

Клавдии опять в определенном смысле повезло — детей не отобрали, в концлагерь не отправили. Но робы с нашивками, свидетельствующими, что они русские пленные, на них надели. И за колючую проволоку поместили. Они попали в имение немецкого барона. Правда, хозяин здесь практически не появлялся. Несмотря на свою голубую кровь, он был горький пьяница, жил в Берлине, а усадьбу сдавал в наем. Да так, что супруге баронессе с детьми осталась только пара небольших комнаток под крышей. А всем имением распоряжался арендатор, лютый, как его овчарки. Бесплатных работников, как Клавдия с детьми, у него было более двадцати. Они обрабатывали необъятные поля, засаженные овощами, пасли скот. Работы было много, кормили — лишь бы с ног не падали. Оттого праздником было, если удавалось припрятать в поле хоть немного картошки. Они знали, что им за это может грозить; однажды их гоняли в соседнее имение, чтобы они посмотрели на мужчину, повешенного за горсть гороха. «То же самое будет с вами, если станете красть», — предупредил хозяин.

И все-таки куда страшнее было другое. Клавдия не находила покоя, как только старшему исполнилось 14 лет. Таких подростков немцы увозили на кастрацию, превращали в рабов без страстей и желаний.

Клавдия и в мирной жизни была удивительной матерью — заботливой, самоотверженной. А война обострила материнские чувства. За своих детей она могла броситься под пули и каждую минуту она думала не о себе, а о своих мальчишках, которых муж доверил ей. И любила их за себя и за Леонида, и защищала за двоих.

Сколько раз она отстаивала их, когда они попадали хозяину над горячую руку. Вид у нее был такой, что немец отступал. И, что удивительно, ее поступки не имели последствий. И это при том, что к Павловым у него была особая ненависть. Бывший обер-лейтенант именно в их селе получил ранение, а Павловы были живым напоминанием об ужасе фронтовой бойни. Он был настолько озлоблен, что за любую провинность сдавал своих работников в комендатуру, где тех на несколько дней бросали в каземат. Имение превратил в настоящий лагерь с колючей проволокой, овчарками. И вообще, Клавдия и ее дети были представителями презираемого им народа, который он иначе как руссиш швайне (русские свиньи) не именовал.

Но время работало на них — людей, которых в этом имении считали быдлом, над которыми издевались и физически, и морально. Потому, что каждый новый день, пусть тяжелый и унизительный, приближал мир к маю сорок пятого года. И наступил день, когда ни слова не говоря, хозяин начал торопливо нагружать подводы. Ему было не до пленных — лишь бы побольше добра увезти куда-нибудь в немецкую глубинку, где его никто не найдет.

Танки с красными звездами первый увидел Геннадий: «Мама, наши идут!» Вечером в имении был пир. Украинцы угощались поросенком, Клавдия пожарила гуся, напекла печенья. И заботило ее только одно, чтобы, дорвавшись до всей этой вкуснятины, не объелись. Хотя и не были они в полном смысле дистрофиками.

В имении свое подсобное хозяйство организовал истребительный танковый батальон. Его задачей была поставка провианта госпиталям. Именно с этим батальоном Клавдия со своими мальчишками и пошла домой. Пешком, гоня впереди себя стадо из 600 коров и 600 овец. Стадо поднимало такую пыль, что ничего не было видно, а дышать приходилось через сложенные в несколько слоев тряпки. Животные хотели есть и пить, но обочины были заминированы, водоемы — отравлены. Перед стадом на нескольких машинах ехали саперы. И только там, где они оставляли таблички «Мин нет!» можно было сделать привал, дать измученным животным пощипать травы. А за всеми буренками уследить невозможно, и на каждой стоянке несколько углубившихся в заминированную зону животных взрывалось.