Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей - [50]

Женщин и мужчин стригли наголо, обрабатывали спецраствором. В баню загоняли всех вместе: женщин, мужчин, детей.

В марте 1944 г. нас перевели в другой концентрационный лагерь Пиркуль. Это в семи километрах от Балтийска. Здесь у нас, детей, брали кровь, которую отправляли в госпитали Эстонии, где лечились раненые гитлеровские офицеры.

10 сентября 1944 г. большую партию узников и нас с мамой перевезли в Таллинский порт. По трапу, под охраной овчарок и солдат, людей загнали на палубу военно-транспортного парохода. Мы находились наверху, а фашистские офицеры и солдаты, удиравшие из Эстонии, разместились в трюмах корабля. Так они создали из людей своеобразный щит.

Морские летчики облетали корабль, конечно же, видели нас, сбившихся на палубе пленников, и не бомбили. Правда, уже при подходе к порту Данциг (Гдыня) рано утром корабль чуть не напоролся на торпеду, выпущенную советской подлодкой.

Спасая свою шкуру, немцы заточили нас в фашистский лагерь Франкфурт-на-Одере, уже в самой Германии. Для нас это был третий концлагерь. Отсюда мы были освобождены 23 февраля 1945 года воинами Третьей танковой дивизии генерала Родимцева. Танкисты шли на Берлин. В моей мальчишеской жизни это был счастливейший день.

В г. Бресте мы прошли соответствующую проверку, как тогда называли фильтрацию, вернулись живыми на Родину, в деревню Редьково, которая была сожжена фашистами.

С тех пор прошло много времени, но ужасы войны не забудутся никогда. Я испытал фашизм на себе. Нас фашисты за людей не считали. Мы были лишены даже имени. В лагере смертников Франкфурт-на-Одере у меня на шее была металлическая цепочка, на которой висел жетон смертника № 36456. За его утерю определяли наказание — 25 ударов розгой, вымоченной в солевом растворе, а розга представляла собой резиновую дубинку. Ее опускали в соленую воду и били. На коже оставались рубцы, которые разъедала соль.

Вот так и фашистская неволя оставила навсегда рубцы на сердце, в памяти. Фашизм — это страшно! Мы, малолетние узники концлагерей, испытали его на себе.

Мне не было и двенадцати

Ивченко (Павлова) Галина Яковлевна

ур. г. Велиж Смоленской обл., проживает в г. Обнинске

Когда началась война, мне не было и 12 лет. Жили в Смоленской области, районном городе Велиж на Западной Двине (во время войны его посетил Гитлер). В 1941 году, после школы, родители отправили меня к родным в Витебскую область, Суражский район, деревню Дятлово или Дятлы, где и застала война. Через неделю за мной пришла мама и забрала домой. Шли пешком километров шестьдесят.

Не помню, какого числа папа пришел проститься (его в этот день призвали) с военкомата. Семья наша: мама, папа, я — 1929, сестра 1936 года рождения, бабушка (папина мама) — были дома. Сидели последний раз вместе. У нас в беженцах находилась семья начальника КГБ г. Витебска. Он привез их к нам, был немного знаком с папой, учительница из БССР, дальняя родственница нашла приют у нас, благо у нас был свой дом в четыре комнаты. И еще евреи с г. Суража Витебской области. Их было много. Они приехали на телеге и жили у нас на сеновале. Его фамилия была, как я помню, или имя — Нохан. Других не помню, тоже знакомые. И сидели все за столом. Не за рюмкой — просто прощались.

И вдруг послышались взрывы, папа сказал громко: «Началось». Это слово у меня и сейчас отчетливо звучит в ушах. Его слов я больше не помню, хотя после этого он с нами был сутки. Когда он крикнул, все бросились к двери. Мы сидели в зале. Надо было пройти через столовую, кухню, коридор, двери были двухстворчатые. Все ринулись к выходу. Учительница была очень полной женщиной, и я с ней застряла в дверях. Нас было человек 18. А сверху свистят бомбы, рвутся рядом. Ну, кое-как мы вырвались все на двор. Вокруг дым, огонь, горят дома, сверху стреляют. Нас, детей, завели в подвал. Между прочим, подвал был настоящий, будто бывший владелец готовился к войне, потом вся улица искала в нем убежище. Но сидеть было невозможно.

Мы выскочили, метались кто где, появилась воинская часть. Красноармейцы начали тушить дома. День жаркий, просят пить, а от нашего дома (ул. М. Горького, д. 45) колодец очень далеко был. Нужно было пройти по двум улицам. И вот мы, дети, под бомбежкой начали таскать для питья воду по полведра.

Самолеты бомбили беспрерывно. Как начали в 11 утра. Налетят тридцать самолетов, отбомбятся — и им на смену следующие тридцать. Это был ужас. Люди не сидели, спрятавшись, они помогали солдатам тушить пожары, спасая свое жилье. К ночи люди начали покидать горящий город. Мы двигались в обозе с еврейской семьей. Крики, рыдания, плач детей. Что-то страшное вторглось в нашу жизнь.

Остановились мы в лесу, и назавтра самолеты немецкие летали, бомбили и лес, и рядом деревни. Папа ушел в город с утра, вернулся с лейтенантом незнакомым. Папа объяснил, что военкомата нет — разбомбили, и стал собираться идти с лейтенантом искать или фронт, или где-нибудь какую часть. А лейтенант говорил, что отступает от самой р. Березины и что имеет пистолет и ни одного патрона не было, а немцы на танках во всеоружии, а наши без патронов.

Разве все опишешь, что было? И то, что мы переживали страх, панику и главное — не знали, что делать. А начальник КГБ витебский днем во время бомбежки приехал на полуторке, забрал свою семью, овчарку и укатил вглубь, в тыл. А обещал папе, если будем отступать, и нашу семью заберет — увы! Это пример, как некоторые спасали свои шкуры, а нас оставляли немцам. Вот с того дня, не помню числа, август месяц был, папа ушел с лейтенантом и больше мы его не видели. Посылали в Подольск, отвёт был: «без вести пропавший».