Седьмой сын - [17]

— Володькина эскадрилья! — закричали ребята.

Я выгнала его из класса. Вместо того, чтобы выйти в дверь, он выскочил в окно.

— Пусть мать придет ко мне! — крикнула я ему вслед.

Вечером ко мне на квартиру пришла стройная худощавая женщина средних лет.

— Я мать Владимира, — смущенно сказала она, усаживаясь на диван. — Он у меня один. Я вдова, работаю на ферме. Зимой он один управляется по хозяйству, а все лето — в колхозе.

Она помолчала, потом подняла на меня усталые, но открытые глаза и сказала:

— Прошу вас: вы его больше не выгоняйте. «Если, говорит, учительница еще хоть раз выгонит меня с урока, совсем учиться не буду»… Он ласку любит. Попробуйте и вы с ним лаской.

Мне пришлась по душе мудрая простота этой женщины.

***

Стояли последние дни погожей осени. Ноябрь пылал золотом опадающей листвы. Над деревьями и над крышами домов плыла серебристая паутина. Мальчики на школьном дворе гнались за ней и сбивали длинными палочками.

Вечерело. Приглушенно шумела река. Я думала о том, почему Владимир не пришел сегодня в школу. «Если бы не мать, я бы совсем не учился, — сказал он мне накануне, когда я пожурила его за плохое знание урока. — Я только для нее учусь, а то она у меня все плачет».

В окно постучали.

— Вас вызывает начальник милиции, — коротко сказал милиционер.

— Зачем?

Не ответив, он вскочил на коня и уехал.

Начальник отделения, пожилой хмурый человек, встретил меня укоризненным взглядом и предложил пройти за ним.

В полутемной комнатке, на полу, опустив голову, сидел Владимир. Увидев нас, он вскочил, сделал два шага мне навстречу, но вдруг, словно передумав, развязно сунул руки в карманы и сел на прежнее место.

— С утра сидит, а прощенья не просит, — сказал начальник. — Послали за матерью — ее дома не оказалось. Он сам просил вызвать вас: учительница, говорит, все объяснит.

— А что он сделал?

— Да вроде диверсии, знаете ли… Выбил у нас стекла.

Я была поражена. Владимир был озорным, шаловливым мальчиком, но хулиганом — никогда.

— Если можно, оставьте нас вдвоем, — попросила я начальника.

В комнате стульев не было. Я облокотилась на подоконник. Мы оба молчали. Потом Владимир поднял голову, посмотрел на меня и… расплакался.

— Только маме не говорите. Я не хочу, чтоб она плакала… Ведь я не нарочно. Охотники подарили мне порох и капсули. Я хотел только попробовать. Положил камень, а другим ударил. У них под окном камни гладкие, удобные… Я забыл, что это милиция… А теперь, — сквозь слезы проговорил он, — начальник грозит сослать за хулиганство…

Он плакал горько, безутешно, как плачут дети, когда думают, что попали в безвыходное положение.

Мне удалось убедить начальника ничего не сообщать матери. Через час мы вышли из милиции.

***

Прошло несколько лет.

Из вихрастого босоногого мальчугана Владимир превратился в стройного худощавого юношу. Глаза его по-прежнему весело, озорно светились, веснушки на носу побледнели. Он работал в колхозе бригадиром молодежной бригады.

Стан бригады считался лучшим в колхозе. Длинное кирпичное здание стояло в пустом фруктовом саду. Перекатываясь мягкими волнами, с высоких холмов в ложбины сбегали колхозные поля. Комсомольцы с гордостью показывали мне стан: книги на полочках, пианино, ковер на полу, бюст Ленина, отлитый из бронзы, портрет Кирова в охотничьем костюме…

На стене висела грифельная доска — здесь отмечались успехи учеников-комсомольцев. Владимир молча старался обратить мое внимание на доску: мол, не везде я посредственный. Комсорг похлопал его по плечу и сказал:

— Лучшую бригаду на соревнование вызвал. Я уверен, что наш участок выйдет вперед.

Допоздна тянулась беседа. Юность любопытна, ей все хочется знать: как делали отцы революцию, кто в Америке не любит негров, есть ли на Марсе жизнь, как Николай Островский написал книгу, почему Московская сельскохозяйственная Академия называется Тимирязевской, на каком языке будут разговаривать люди, когда во всем мире будет коммунизм?..

***

В серый декабрьский день сорок первого года мать Владимира получила извещение о том, что он погиб, защищая Москву. Я пришла к ней выразить свое сочувствие.

Святая любовь матери, ты тоже была на вооружении нашей армии!

— За свое счастье погиб, — сказала мне женщина. — Рос сиротой, советская власть его учила… Кому ж ее было защищать, как не ему?!

Она дала мне последнее письмо сына. Я узнала крупные неровные буквы. Письмо было сухое, без ласковых слов. Он скупо сообщал о том, что здоров, воюет. Предупреждал, чтобы мать не плакала, если долго не будет писем. Он уверял, что не умрет, он должен дойти до Берлина…

Женщина протянула мне фотографию, бережно завернутую в белый шелк. На меня смотрело знакомое узкое лицо. Как он возмужал! Но озорство по-прежнему светилось в его глазах. На обороте фотографии я прочла: «Моей маме, самой лучшей маме. От старшего сержанта, минера энской гвардейской бригады…»

Пожалуй, это были самые ласковые слова, сказанные им когда-либо матери. Странный характер: учился только для того, чтобы не огорчать мать, в бригаде был первым, чтобы матери приятно было, и под арестом у начальника милиции, зажав в кулак самолюбие и мальчишескую гордость, униженно плакал, упрашивая, чтобы не сообщали матери о его аресте. Как будто не было у него своей жизни, своих интересов. А с фронта пишет, что ни за что не умрет, что он должен дойти до Берлина…