Седьмая жена Есенина - [5]

С Тургеневым полюбезничал, вокруг Толстого покрутился, Чернышевскому с доктором встречу устроил, Куприна пьяного до дома довел… Вошел в коллектив. И когда поссорились Лев Николаевич с Иваном Сергеевичем, никто не связал ссору с появлением новенького, да и новеньким-то его уже перестали считать. А гиганты пикировались и до него. И вдруг, словно кто-то бензинчику на угли плеснул – дуэль! Тургенев, правда, вызов-то послал, но, не дождавшись ответа, в Париж укатил. Стреляться с настоящим офицером, героем Севастопольской кампании, процедура небезопасная, но и честь дворянина ронять рискованно. Честь – материя тонкая. Молодые гении по верхоглядству своему могут и не заметить ее, уроненную, затопчут грязными калошами и никакого угрызения совести не почувствуют. Отдышался Тургенев в Париже, успокоился под надменным взглядом Виардо, и пишет из-за бугра послание: дескать, все остается в силе, но переносится на более позднее время, потому как «Муму» надо перебелить, не может он сырое произведение после себя оставить. Лев Николаевич отправил ему ответ примерно в тех же выражениях, что и запорожцы турецкому султану. Распалясь посланием, под горячую руку сочинил, не отходя от стола, повесть «Казаки», которую, выйдя из дома, проиграл издателю то ли в карты, то ли на бильярде. Как пришла, так и ушла. Но разговор не о казаках.

Один скандал не успел сплетников утомить, а на смену другой подоспел. Андрей Белый Блока на дуэль вызвал. Секунданты мотаются, как Радищев из Петербурга в Москву, все запасы красноречия извели, дабы спасти для России двух гениев, которым совершенно нечего делить, у каждого своя великая слава и почет, а Люба Менделеева все равно ни того ни другого не любит. И вроде нашли секунданты нужные слова, даже Белый успокоился, с его-то расшатанной нервной системой. Осталось сделать по маленькому встречному шажку и закончить ссору братской встречей в пивной на Гороховой. Так нет же – еще одна пара дуэлянтов объявилась – Гумилев Максу Волошину вызов отправил. Дурной пример заразителен.

У Куприна каждый день посетители, самым популярным писателем стал. Всем требуются консультации по дуэльному кодексу. И каждый с выпивкой тащится. Куприн запил. И произведения не пишет, и по хозяйству никакой помощи. Пока в своем уме пребывал, пытался от дуэлей отговорить, а как только доза переползала за шестьсот граммов, хватался за пистолет и начинал давать уроки стрельбы. Палил прямо из окна. Жене надоело осадное положение. Кричит: чего, мол, вы к нему с «Поединком» пристаете, он еще и «Яму» написал, шли бы лучше в бордель, все приятнее, чем друг друга убивать.

Куда там. Не до баб мужикам стало. На военные подвиги потянуло, геройствуют. Никто уступать не хочет. И особенно петушатся те, которые путного оружия в руках не держали. Маяковский к Есенину секундантов заслал, у Евтушенко с Вознесенским, по слухам, тоже поединок намечается.

Как с ума посходили. Не сказать, что раньше мирно жили, всякое случалось, бывало, и убить грозились, но дальше слов не шло, потому как слово для них единственное оружие, которым владеть научились. Пушкин и Лермонтов с чужими стрелялись. Можно было бы понять, если кто-то критика или издателя на дуэль вызвал, а тут – поэт на поэта?! Умопомрачение какое-то. И никто понять не может – с чего бы вдруг.

Никто, кроме Достоевского. Писал старик, будем справедливы, покорявее Тургенева, зато смотрел намного пронзительнее и глубже. Не о цветочках разглагольствовал, а самые закрученные детективы сочинял, потому и вычислил, откуда зараза идет. Кто перед ссорой возле Тургенева с Толстым крутился? Новенький с членским билетом. Ссора случилась, а он уже за другим столом шепчется. Вроде не было дружнее поэтов, чем Блок с Белым, но стоило члену втереться в доверие к одному из них, а выбрал он, разумеется, полусумасшедшего Белого, и, пожалуйста, друзья стали врагами. Поэты кипятятся, вспоминают былые обиды, а шептун, чтобы не зашибли сгоряча, уже в сторонке. У него скоропостижное восхищение стихами Гумилева.

Нет, в определенном смысле он дьявольски талантлив был. Кто бы мог подумать, что знаменитые мужчины соберутся стреляться из-за убогой хромоножки. Из пустоты скандал создал. Какие львицы готовы были ради Волошина или Гумилева на любое безрассудство, а они вдруг мифическую Черубину не поделили.

Как раз после истории с Черубиной Федор Михайлович и обратил внимание на закономерность. Ну и поделился с Анной Григорьевной своими выводами за вечерним чайком, а заодно и прогнозец позволил сделать: видел, мол, в сберкассе Маяковского вместе с членом, поверь старому игроку, не пройдет и месяца, как этот горлопан Сереже Есенину вызов на дуэль пришлет. Анна Григорьевна, женщина сердобольная, всегда о молодежи заботилась, а Есенина вообще как родного сына любила. Так любила, что осмелилась Достоевскому возразить: «Не может такого быть, чтобы против Есенина кто-то дурное задумал».

Наивная была, впрочем, как все женщины, способные на жертвенную любовь. Выпила с расстройства валерьянки и опять за свое: «Не верю, – говорит, – не может нормальный человек поставить себе цель всех перессорить».