Седьмая встреча - [21]

Бабушка вставила в разбитое окно доску, на которой раскатывали тесто, и Йорген больше не плакал. Лицо у него почти не пострадало. Они обошлись одним большим пластырем над бровью и одним на щеке. Хуже было с руками.

Сестры пытались отвлечь Йоргена разговорами о пустяках. Когда Руфь решила все примеры, она предложила ему сыграть в карты.

Сперва он отрицательно покачал головой, продолжая сидеть, неподвижно и глядеть в пространство. Но когда Эли и Брит ушли в хлев, Йорген произнес несколько слов, смысл которых могла понять только Руфь. Он хотел, чтобы она рисовала для него.

— Нарисуй папу, — попросил он. — Не Эмиссара. Какого-нибудь другого.

Руфь принесла цветные мелки, и они с Йоргеном сели за кухонный стол. Вскоре Йорген сказал, что ее рисунок недостаточно красив.

— Папа и не должен быть красивым, он должен быть (…) и не драться. Ты сам так хотел, — напомнила она.

— У тебя не получилось.

Ну так вырежи его из дерева. Йорген пошел к ящику в сенях, где лежали его инструменты. Он нашел нож и принялся за работу. Но повязки на руках мешали ему. Лицо у него было такое, будто он вот-вот расплачется.

— Не думай ты о своих ранах, — посоветовала ему Руфь. Он склонил голову и с отчаянием смотрел на деревяшку.

— Не думай, — решительно повторил он и медленно сделал глубокий надрез.

Бабушкины повязки растрепались, из ран снова потекла кровь, но Йорген не замечал ее. Его черные локоны вздрагивали каждый раз, когда он сильнее нажимал на нож.

Руфь нехотя взяла чистый лист и потянулась за черным ком. Они долго работали молча.

— Форменная фуражка? — спросил Йорген.

— Да, лоцманская, — быстро ответила Руфь.

— Не получится.

— Получится. Уже получается.

Йорген не ответил, продолжая резать дерево. Под его пальцами возникла корявая мужская фигура. Иногда он вздыхал и, прищурившись, смотрел на нее. Поворачивал, поднимал к свету. И снова начинал резать.

Услыхав, что кто-то вошел в сени, оба вскочили и схватили свою работу. Быстро взбежали на чердак. Сев на кровати, они перевели дух.

— Мы забыли подложить торф в печку! — воскликнула Руфь.

Йорген бессильно кивнул. И тут же мать загремела конфорками, но выговора им не сделала.

— Покажи, что ты вырезал, — попросила Руфь. Йорген отрицательно покачал головой. В спальне резать не разрешалось. Только на кухне.

Они легли спать. Эли и Брит слушали радио. Сквозь щели в половых досках Руфь и Йорген слышали, как внизу мать строчит на машинке. Сквозь сон до Руфи донесся голос Йоргена:

— Бог не добрый. Он сердитый.

— Бог не сердитый, сердитый только Эмиссар, — сказала Руфь и тут же поняла, что так оно и есть.

Йорген долго молчал.

— Впрочем, он не такой уж и плохой, только очень любит деньги, — сказала она таким тоном, как будто угощала камфарными пастилками того, кто больно ушибся.

Поняв, что Йорген уже спит, Руфь попыталась представить себе, каким был бы Йорген, если б ему не пришлось столько ждать, чтобы родиться. Но думать об этом было бесполезно. Они такие, какие есть. Навсегда.

Глава 5

Сейчас, стоя посреди гостиной, сестра Марианна отнюдь не была похожа на лебедя.

Сперва Горм подумал, что Марианна расстроилась из-за того, что Эдель ушла в поход со своим классом. Но не войдя в комнату, он уже понял, что речь идет о нем. Отец сидел в вольтеровском кресле и делал вид, что не заметил их, он читал газету. Тем не менее, он внятно произнес:

— Горм поедет с тобой в Индрефьорд.

— Но, папа! — воскликнула Марианна.

Отец даже не поднял глаз. Он перелистнул страницу, на мгновение мелькнуло его лицо.

— Со мной поедут подруги. Кари и…

— Прекрасно! И Горм тоже. Вы сядете на автобус, который идет в семнадцать пятнадцать. И вернетесь в воскресенье. Я встречу вас на автобусной остановке в восемнадцать тридцать пять. Камин не зажигать и никаких морских прогулок без спасательных жилетов.

Марианна с ненавистью глянула на Горма. Ему было двенадцать, у него ломался голос, и он ничего не мог с этим поделать, а уж тем более что-нибудь сказать в такую минуту.

Если бы школьные товарищи видели эту сцену, они с презрением высмеяли бы его. И Турстейн был бы в их числе. Высмеяли же они его, когда он в последний день занятий принес учительнице букет цветов, потому что на этом настояла мать. Они бы от души посмеялись над мальчиком, который едет с сестрой на дачу только потому, что так велел отец.

Матери и в голову не пришло бы посылать его с Марианной на дачу. Но она лечилась в санатории, потому что весна у нее была трудная. За несколько недель до ее отъезда Горм вместе с нею вклеивал в альбом фотографии.

Отец, в отличие от матери, как раз был не заинтересован в том, чтобы Горм оставался дома. Поэтому он должен был поехать с Марианной в Индрефьорд. Горму хотелось спросить, нельзя ли ему остаться — он не будет сидеть дома, пойдет в кино или в библиотеку. Он был готов на все. Например, может навести порядок в подвале. Но что бы он ни предложил, отец перевернул бы страницу и повторил бы, что автобус идет в 17.15.

Когда Горм в своей комнате сунул в рюкзак джемпер и лишнюю пару брюк, его охватил гнев. Этот гнев, подобно большому камню, таился где-то внутри. Он не был похож на гнев Марианны или Эдель. Не прорывался наружу, и никто, кроме самого Горма, не подозревал о нем.