Седьмая печать - [92]

Но это, подчёркивали, только один из приёмов. «А.-Б.» изобретателен, подходит к своему делу творчески. Один приём задействует, попробует другой, измыслит третий, однажды и подберёт ключик. Он гений своего рода! Именно с гением кружковцам приходится бороться. Никогда не знаешь, что — какой новой выдумки — от него ожидать. А вообще он так их всех, кружковцев, обложил, что они без ведома его, казалось порой, и шагу ступить не могли...

— Вот, к примеру, — кивнул Наде Савелий Златодольский, — я никак не могу исключить того, что подполковнику преотлично известно и про эту квартиру, где мы собираемся тайком, и про всех нас, соблюдающих приёмы конспирации, и, возможно, про наши планы, и даже про то, что мы тут письмо ему пишем угрожающего содержания. И только от каких-то его планов, от его желания зависит — накрыть нас тут сегодня или завтра или дать ещё на воле погулять. Как знать! Не ходим ли мы все сегодня по краю пропасти?.. И если кто-нибудь из нас сейчас осторожно выглянет в окно, не увидит ли он под окном его шпика? Как знать!..

Надя, сидевшая ближе всех к окну, после этих слов Златодольского поднялась и, чуть-чуть отодвинув занавеску, посмотрела вниз. Она действительно увидела какого-то мужчину средних лет — в котелке, с тёплыми наушниками, с меховым воротником и тросточкой. Этот представительный мужчина, как будто ожидая кого-то, прохаживался туда-сюда по противоположной стороне улицы.

Когда этот мужчина поднял голову и бросил на фасад здания скользящий, как бы невидящий взгляд, Надя отпрянула от окна.

Златодольский, побледнев, вскинул на неё глаза:

— Что? Есть?

— Кажется, есть, — так же побледнев, тихо ответила Надя.

— Вот видишь...

Все присутствующие в волнении повставали со своих мест и устремились к окнам. Затаив дыхание, стали выглядывать из-за занавесок. Но внизу уже никого не было.

...После того как Фанни перепечатала письмо набело, Златодольский и Андрей Потапов, вооружившись плоскогубцами, слегка подправили литеры в «Ремингтоне»; иначе говоря, они изменили «почерк» пишущей машины — на тот случай, если явятся с обыском жандармы и начнут сличать текст письма с последними образцами, напечатанными на машине.

Беседа

олодой розовощёкий офицер с лицом чистым и красивым, как у девушки, с лицом благородным, к которому форма очень шла, вошёл в комнату для допросов и положил на стол перед подполковником папку с вытесненным золотым гербом. Подполковник в это время, склонившись под стол и побагровев, силился снять сапог.

— Помочь, Виталий Аркадьевич?

— Да уж, Миша, не сочти за труд.

После того, как зеркально-блестящие сапоги были сняты, подполковник с минуту разминал себе пальцами стопы с деформированными недугом суставами:

— Поверь, Миша, нет никаких сил. Наказание Господне! Не пойму только, за что... — Ахтырцев-Беклемишев кивнул на дверь. — Привели?.. Ты присаживайся.

— Так точно, ожидает, — адъютант присел на свободный табурет.

Подполковник наконец прикрыл ноги мягонькой портянкой и спрятал их под стол. Раскрыл папку, документов в которой стало существенно больше. Пробежал глазами парочку тех, что лежали сверху, бросил задумчивый взгляд в зарешеченное, наспех вымытое, с грязными разводами окно:

— Мы давно знаем их явку, мы знаем всех, кто там хоть однажды бывал, с лидеров их можем писать портреты. Мы всех можем хоть сегодня взять под арест. Но мы не знаем, Миша, их ближайших планов и их далеко простирающихся связей — по Петербургу, Москве и, что немаловажно, с заграницей. Нам необходим свой человек в их среде. Вот Виктор Бегаев, например, брат нашего олуха. Бывший офицер — штабс-капитан. Наверное, не сложилась карьера: обошёл по службе какой-нибудь хлыщ с хорошей родословной, с семейными связями, и Бегаев обиделся, подал в отставку... Надавлю на чувство чести, пообещаю восстановление в звании и скорое повышение, посулю привилегии. Авось клюнет. Здесь есть над чем поработать. Вижу перспективу. Иначе не брался бы за эту нить. Что думаешь ты?

Адъютант поднялся с табурета:

— Перспективу и я вижу. Только, думаю, хлопотно всё это. Проще своего человечка к ним внедрить.

— Это может быть долго — пока ещё они его проверят, пока начнут ему доверять... И нет никаких гарантий, что доверять начнут.

Миша пожал плечами:

— Пожалуй, так... Ну что, Виталий Аркадьевич, вводить?

— Вводи, — подполковник откинулся на спинку стула, и стул под ним скрипнул.

Солдат ввёл в комнату Вадима Бегаева.

Ахтырцев-Беклемишев отечески улыбнулся арестанту:

— Итак, Вадим Петров Бегаев, отдохнули? Приступим? Это будет всего лишь беседа — не допрос. Не верите? А вот смотрите — я папочку свою в сторону отодвигаю... — он, и правда, отодвинул свою красивую папку на край стола; как будто это могло что-нибудь значить; это был жест — не более; но это был жест, рассчитанный на некий психологический эффект.

— Воля ваша. Приступайте, — Бегаев прятал усталые глаза. — Только о каком отдыхе речь, если нас в камере — как у нищего вшей за подкладкой? То сидишь, то стоишь.

— Временные трудности, — заметил не без оптимизма подполковник. — Возводится новое здание. Скоро вам станет просторнее, — он бросил на Бегаева, понуро сидящего перед ним, быстрый оценивающий взгляд. — И вообще: не падайте духом. Вы так молоды! Вся жизнь впереди. Мечты, надежды... Я тут подумал недавно о вас, и пришла мне в голову мысль, какую, пожалуй, можно внести в собрание афоризмов: великие вещи делаются в юности, а плоды этой деятельности пожинаются в старости.