Седина в голову - [10]

– Наверное, вы меня неправильно поняли? – сказал Коробейников. – Причём тут система?

– Система кнута, – сказал Альберт Александрович, – и никакой сложности. По низам щёлкает, чтоб, как овцы, послушные были.

– Ну, это вы зря! Я вот всю жизнь работаю и не чувствую, что меня кнутом щёлкают. Дело надо делать…

– Ну тогда вы счастливый человек, – Альберт Александрович сощурился будто от яркого света, – а я вот каждый день пишу белиберду, славословлю то, во что не верю.

– Ну, тогда не пишите…

– А жить как? Когда-то был знаменитый московский журналист и редактор Пастухов, который был вхож и в богатые московские дома. И вот однажды на приёме у московского генерал-губернатора Долгорукова произошёл между хозяином и Пастуховым памятный разговор: «Какое направление имеет ваша газета, уважаемый Николай Иванович?» – спросил Долгоруков. А тот не задумываясь, отвечает: «Кормимся, Ваше превосходительство». Вот и мне приходится так…

Наверное, он ожидал, что Коробейников рассмеётся, глядел на него с интересом, но Михаил Петрович молчал, думал, глядя в потолок. Интересный человек, кажется, думающий, только не договаривает, хотя в душе кипят страсти. А какие страсти? Почему-то подумалось, что человеческая душа у таких людей покрыта толстым слоем чёрной накипи. И тут же пришла мысль, встала как вопрос: а у тебя что, светло на душе, празднично, не истоптано сердце печалью и бедами?

Глава 3

Три дня Коробейникова таскали по кабинетам, снимали электрокардиограмму, брали кровь на анализ, лепили клеем проводки к голове, и всё это ужасно надоело, даже подумалось со злостью, зачем и кому это нужно? Ему страшно хотелось курить – три дня как он передал начатую пачку сигарет Коле и сказал: «Если выкарабкаюсь из больницы, тогда и закурю, а сейчас баста!» – тянуло на улицу, где разыгралось солнце и наверняка поёт тугим радостным звоном наполненная влагой земля.

Но Наталья Сергеевна, вкатываясь в палату, приветливо улыбалась, опять начинала какие-то свои отвлекающие разговоры, говорила о прочитанных книгах, своей загородной дачке, скорее даже и не дачке, а так, маленьком садовом домике, где с трудом умещаются стол и диван, об огороде, на котором были посажены огурцы и помидоры. Оказывается, она прочитала в каком-то журнале, что помидор – такое растение, которое своими корешками всасывает влагу с силой в двадцать атмосфер. И самое большое количество слонов на земном шаре – на Мадагаскаре, даже больше, чем в Индии, откуда слонов развозят по зоопаркам мира.

Как бы между прочим Наталья Сергеевна проверяла пульс, мерила давление, мяла живот. И всё это под весёлые рассказы о своих огородных делах и о прочитанных книгах. Коробейников понимал, что это умение уходить от волнующих вопросов – ловкий приём, своего рода мудрость и хитрость, как говорится, святая ложь во спасение, но слушал врачиху с интересом, рассказчик она была интересной, и даже Альберт Александрович прислушивался к этим разговорам, скептически улыбался.

Однажды тот не выдержал и после ухода врача, мрачно посмотрев на Михаила Петровича, хриплым голосом спросил:

– А вам не кажется, Михаил Петрович, что она нам зубы заговаривает, а? Сладкие пилюли подбрасывает? Все эти бредни её – сказки про белого бычка – на простаков рассчитаны, на пескарей, которые голый крючок захватывают, глотают, как голодные псы…

В какой-то степени Михаил Петрович был согласен с соседом, ему и самому давно стал понятен смысл этих манер, вроде заговаривания зубов. Он вспомнил, что в его родной деревне жила тётя Марфуша, трухлявая старуха, беззубая, но к которой вся деревня шла «заговорить» зубы. Старуха что-то шептала своими втянутыми тонкими губами, плевала через левое плечо, осеняла дрожащими высохшими перстами. Здравомыслящему человеку было трудно поверить в целебные свойства всех этих причитаний и заклинаний, но странное дело – проходили сутки-вторые, и пациентам бабки Марфуши становилось легче.

Сейчас, вспомнив это, Михаил Петрович подумал, что, наверное, лечила бабка одним лекарством. А лекарство это носит очень короткое название – вера. Великую она имеет силу, как насос, накачивает душу стремлением жить, двигаться, дышать. А вот у него, у Коробейникова, ушла эта вера, растаяла, как летнее маревое облачко. Чему можно верить, если Надежда, его любимая Надежда, его родной человек, способный обогреть, накормить, лаской снять усталость, исчезла в один миг? А сын, Серёжка? С первых дней его жизни он любовался сыном, и когда он выносил его на улицу погулять, прижимал к груди, милее музыки звучало в его душе тихое детское посапывание. Серёжка на улице засыпал мгновенно, как будто в чистом воздухе были растворены успокаивающие звуки.

Но не мог и согласиться с Альбертом Александровичем насчёт этих «бредней», «сказок» и других обидных слов в адрес врачихи! Как говорится, нет желания – не слушай, нельзя сурово судить человека за откровение или за уловку во спасение.

Он сказал об этом Альберту Александровичу, и тот встрепенулся:

– Вы её третий день слушаете, а я уже почти три недели. И всё развеселить меня пытается. А я уж давно судьбой обижен…