Седая нить - [28]

И вот в этой летней, муторной, отчасти безумной, отчасти отчаянно трезвой, расчётливой до невозможности, расчерченной до миллиметра градостроительным грифелем, с обеих сторон ограниченной стенами и витринами, сужающейся далеко впереди перспективе Невского, посреди людской толчеи, прямо в ней, но – слегка над нею, будто вытолкнутая наверх несуразицей суеты, бестолковщиной и всеобщей, оголтелой какой-то тщетою, появляется, постепенно приближаясь и укрупняясь, всё отчётливей различимая, узнаваемая фигура хорошо и давно знакомого человека, и он идёт не куда-нибудь, а ко мне сквозь толпу.

Ну конечно, Довлатов!

Рывок сквозь раздвигающуюся перед ним и огибающую его слева и справа, как вынужденно, неохотно и, однако же, с некоторым пониманием разумности этого действия, рыбья стая, густую и по-летнему пёструю толпу, на четверть состоящую из горожан и на три четверти из приезжих.

Бросок через временно высвободившуюся, не успевшую заполниться людьми, тускло-серую, с тёмными влажными пятнами, с брошенными куда попало окурками, смятыми обёртками от мороженого и катающимися туда-сюда бумажными стаканчиками, пустоту тротуара.

Шаг, и ещё, и ещё, всё размашистей, шире и шире.

И вот Сергей – рядом со мной.

– Здравствуй, Володя!

– Здравствуй!

– Встретились.

– Да. Я рад.

– Признаться, я тоже рад.

– Радость – великая сила.

– Это уж точно. Особенно в наше весёлое время.

– Весёлое. Дальше некуда.

– Действительно. Впрочем…

– Что – впрочем?

– А нам-то теперь – куда?

– Не знаю.

– И я не знаю.

– Что-нибудь, может, придумаем?

– Надеюсь.

– Давай придумаем.

– Но что же?

– Да что-нибудь. Без наших с тобой усилий оно придумается само.

– Ты в этом уверен?

– Уверен.

– Почему?

– Вот увидишь: так будет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Ты серьёзно?

– Серьёзно.

– Ты шутишь?

– Не шучу.

– Почему?

– Не хочу.

– Надоело?

– Почти надоело.

– Что же делать без шуток?

– Жить.

– И тогда что-нибудь придумается?

– Да.

– Когда же?

– Да прямо сейчас!

И это желанное «что-нибудь», конечно же, сразу придумалось.

В минувшие времена случайность, как и сейчас, решала порою многое.

Внезапно мы оба почувствовали: что-то случилось. Но что? Понять – невозможно. И всё же – что-то случилось. Факт.

Ветер, слишком уж свежий для раскалённого дня, из ниоткуда повеял, прошелестел вблизи, лица затронул наши, взвился спиралью ввысь, в небо, к слепому солнцу, и растворился там.

И нечто странное, меж нами прошуршав, к ногам упало нашим. Птица, что ли?

Мы оба, вздрогнув, посмотрели вниз.

У наших ног лежала на асфальте новёхонькая десятирублёвка.

Откуда? Как? Неужто волшебство?

Нет, это явь. Советская реальность.

Довлатов, с высоты своего роста, некоторое время с нескрываемым изумлением разглядывал эту реальность.

Потом задумчиво сказал:

– Дар небес.

– Похоже, – сказал я.

– Или дар судьбы, – предположил Довлатов.

– Очень может быть.

– А может, и то, и другое. В любом случае – дар.

– Это уж точно.

– Придётся поднять.

– Придётся.

Довлатов нагнулся и бережно поднял весело хрустнувшую в его руке десятку. Некоторое время задумчиво её рассматривал. Потом, шумно вздохнув, сказал:

– Придётся употребить по назначению.

– По прямому назначению, – уточнил я.

– Ну, не по кривому же.

– По истинному.

– Это верно.

– Без всяких околичностей.

– Именно так.

– А посему – вперёд!

Мы переглянулись – и решительно направились к ближайшему гастроному.

Куда же ещё идти двоим приятелям жарким питерским летом, как не в винный отдел?

Там на дарованную нам судьбой десятку приобрели мы восемь бутылок сухого вина.

В табачном киоске мы купили четыре пачки сигарет.

А в булочной – два батона белого хлеба.

Обременённые покупками, побрели мы с Сергеем куда глаза глядят.

А куда глядели наши глаза? Туда, где больше прохлады.

Проходными дворами и всякими неказистыми закоулками вышли мы к неведомому мне каналу. Может, и не канал это был, а речка. Да не всё ли равно? Важно, что это была вода. И она вроде не стояла на месте, а текла куда-то. Плескалась в гранит. Отражала небо. Лучилась изломанным светом. И легче нам рядышком с нею дышалось.

И вовсе не в сухом вине радость была, не в его изобилии, и не во вкусе его, кисловатом, с горчинкой, приятном, а совершенно, братцы мои, в другом.

В общении. Именно в нём.

Ну чем заменишь его? Ничем. Нет ему замены.

И мы понимали это. Чувствовали, быть может, что неизвестно ещё, выпадет ли в грядущем такая вот, как теперь, счастливая, да, наверное, конечно же, не иначе, счастливая, пусть и так, а скромнее – так просто хорошая, по-дружески, по-человечески, возможность – поговорить.

И мы, не спеша прихлёбывая прямо из бутылок сухое белое вино, поглядывая на белый свет, говорили и говорили.

Я рассказывал Сергею о себе, о своей родине, о друзьях, о знакомых, о СМОГе, о Москве, о многом другом.

Сергей рассказывал мне о своей службе в армии, о своих друзьях и знакомых, о Питере с его парадоксами, о своих приключениях, огорчениях и открытиях.

И так далее, и так далее.

Этого нынче не выразишь.

Этого не перескажешь.

Это – в былом. Навсегда.

Вовремя, Хлебников, ты произнёс тихое «и так далее».

Универсальная формула. Код.

Всё в нём живёт.

И так далее…

И день продолжался вначале, и длился, и время шло, и стрелки бежали куда-то вперёд на часах, но всё же бежали по кругу, и кружились над зыбкой водой залетевшие в это безлюдное место и в нашу беседу с Невы и с залива белые грузные чайки, и мы бросали им кусочки белого хлеба, и чайки на лету подхватывали их, а потом прилетели голуби, и кормили мы голубей, а потом воробьиная стайка нагрянула, и кормили мы воробьёв, – а потом день прошёл незаметно, – белый день, с белым хлебом и с белым вином, с разговорами день, с чудесами, летний день, петербургский день, день с горчинкой и день с грустинкой – как вино или, может, речь, или – свет незабвенных встреч, пусть – нечаянный, пусть – случайный, день – обычный, необычайный, день вниманья и пониманья, день – вдали, за хрустальной гранью.