Себастьян Бах - [11]

С удивлением Бах узнал, что орган вовсе не порождение церковной музыки.

– Он изобретен в древнем Риме, – сказал ему Бухстехуде, – и, если хочешь знать, для светского употребления, для развлечения. Они пользовались им на своих пирах. Но светлое, возвышенное и, главным образом, многоголосое звучание привлекло духовенство, и тут-то начинается магическое влияние органа на людские души. Что говорить! Когда я в детстве в первый раз услыхал звуки органа, мне показалось, что я отделился от земли и уношусь куда-то ввысь…

В беседах с учениками Бухстехуде любил говорить о заблуждениях вкуса, которым подвержена молодежь.

– Есть большая разница между новым благотворным течением в искусстве и обыкновенной модой,– разъяснял он. – И напрасно несведущие молодые люди принимают модные толки за призыв к улучшению искусства. Пусть бы занимались фасонами своих брюк и шляп. Мода, заметьте это, никогда не развивала мысль человека и ничего не двигала вперед. И ведь она летуча! А в искусстве необходима добротность, создавать следует надолго, Если мы ценим это качество в мебели и в тканях, то как же пренебрегать этим в искусстве?

Но главные секреты Бухстехуде Себастьян угадывал сам. Их не откроешь даже любимому ученику, скорее поделишься с ним богатством, славой, отдашь единственную дочь… Никакие мудрые советы не могли открыть Баху душу органа так, как игра самого Бухстехуде. Но, поглощенный учением, Бах не замечал изменившегося отношения учителя. Бухстехуде, который вначале лишь с доверием и благосклонностью присматривался к Себастьяну, ожидая от него многого в будущем, довольно скоро стал уважать его, как равного. И наступил день – незадолго до отъезда Себастьяна, – когда старый органист спросил себя: «Как это ему удается? В чем загадка этой новизны?» Себастьян импровизировал за органом, Бухстехуде слушал не прерывая. И внезапно он понял, что Себастьян свободнее и независимее, чем он сам. Ученик отважился на большее. Он создавал новые тембры, новые гармонии. А образы, столь легко возникающие один за другим, были куда ярче в своей цельности и простоте, чем образы Бухстехуде. То были не только щедрость молодости и избыток сил, но и уменье владеть этими дарами. Инстинкт опередил опыт как это и бывает с гениальными натурами. С волнением приблизился Бухстехуде к органу и, когда последний отзвук замер, молча обнял Себастьяна. Потом сказал:

– Ну что ж! Теперь ты сильнее меня. Хотя сам этого не знаешь.

Бухстехуде не прощал своим ученикам распущенности. Он отказался от уроков с одним способным юношей, лишь оттого, что тот часто посещал игорный дом.

– Погляди на этого арнштадтца! – говорил он молодому игроку и другим ученикам. – Как он трудолюбив, любознателен, всегда сосредоточен! Ни один час не пропадает у него зря. И он чист душой – вот главное. А искусство – нравственно. Оно мстит нечестивцам!

Себастьян задержался в Любеке. Два раза он играл в Мариенкирхе, заменяя Бухстехуде во время богослужения, а затем – на музыкальном вечере у советника Штроса. Юный музыкант был замечен любителями. Но всё же надо было съездить в Арнштадт, чтобы договориться с начальством о продлении отпуска.

Каким унынием повеяло на Баха, каким скучным показался ему захолустный городок! Покрытые травой улицы, по которым бродит стадо, медлительные люди, медленная жизнь! Тем не менее, когда дядя Иоганн-Михаил спросил Себастьяна, не собирается ли он остаться в Любеке, тот ответил, что ни в коем случае. У него появилась новая цель: оживить сонный уголок, куда его забросила судьба. Как только он усовершенствуется в органном мастерстве, вернется сюда и постарается, по примеру Бухстехуде, пробудить в жителях интерес к музыке. Почему бы не устраивать еженедельные концерты, пусть небольшие? Разве не найдутся любители, способные поддержать это начинание?

Дядя Иоганн-Михаил был человек практический. Он сказал:

– Да ведь они тебе и в церкви не позволяют играть много. На что ж ты надеешься?

– Богослужение – это другое дело. Я имею в виду концерты.

– Гм! – сказал дядя Михаил. – Лучше бы ты там остался!

Живя в доме у Бухстехуде, Себастьян мог наблюдать его семейный быт. Жены у Дитриха не было, а единственная дочь не доставляла ему радости. Себастьяна возмущало отношение Маргреты к отцу. Она словно не замечала того положения, которое он занимал в обществе. В меру почтительная, она была совершенно равнодушна к тому, что заполняло жизнь отца: никогда не посещала его концертов и даже уходила к себе, когда он дома играл для гостей. Говорила с отцом мало; казалось, что присутствие дочери как-то сковывает старика.

Однажды, не сдержавшись, Бах сказал при Маргрете, что это более чем странно не слушать игру родного отца, которым восхищается весь город. Маргрета вспыхнула и ушла.

Бухстехуде прикрыл глаза рукой и сказал насмешливо, но без горечи:

– Разве тебе неизвестно, что не бывает пророка в своем отечестве?

Время шло, а Бах все задерживался в Любеке. Правда, еще один раз он съездил в Арнштадт – по причине, которая не имела никакого отношения к его службе. Он был необыкновенно скрытен, и Бухстехуде, в сущности, ничего не знал о нем…