Сеансы одновременного чтения - [87]

— Порог! — компаньонка помогала ей идти, Наталия двигалась неуверенно, было очевидно, что она не помнит многих слов.

— Трава, обычная свежескошенная трава… — уже в первый день девушка вывела Наталию в французский парк, как раз в тот момент, когда я заканчивал восстановление перголы, уничтоженной варварскими действиями того самого непомерно усердного студента.

— Господи, а я ведь по-прежнему помню этот трагически красный цвет розы, — сказала она спокойно и потом заглянула мне в лицо. — А вы… Не могу вспомнить… Мы с вами раньше встречались…

— Не знаю… Возможно… — промычал я, впервые увидев свое отражение в ее глазах. — Я, знаете, Сретен… Покимица… Смотрю за садом…

— Это так чудесно с вашей стороны… Спасибо вам… Спасибо… — прошептала она, а меня пронзил такой стыд, что не осталось сил рассказать ей, кто действительно стоит перед ней.

Восьмое чтение

В котором речь идет о еще одной облачной ночи, к счастью, и о полнолунии внутри книги,

о том, как готовят постную долму, о страдательном залоге, о струнах, настолько чувствительных,

что их звучание могут нарушить даже сквозняк, изменение температуры или настроения,

затем об обмане собственной тени, о предчувствии, скрытом в куске порфира,

о неприятном разговоре с главным редактором и о достижении гармонии.

63

В воскресенье Адам Лозанич несколько раз менял свои планы, он то и дело прерывал работу над романом, то собираясь выйти из дома, то снова возвращаясь к переплетенной в сафьян книге. Нет, на этот раз дело было не в желании увидеться в реальности с Еленой, Покимицей или каким-то другим читателем. Рядом с девушкой он провел большую часть вчерашнего дня, составляя ей компанию во время прогулок с госпожой Наталией Димитриевич. Действительно, после смерти профессора Тиосавлевича старая дама оказалась здесь одетой в траур, на ней была шляпа с почти непрозрачной черной вуалью, ее болезненная забывчивость усугубилась, или, может быть, это темная вуаль мешала все более бессвязным словам Наталии пробиться к собеседникам. Вместе с ее компаньонкой Адам пытался помочь ей восполнить нехватку воспоминаний, стараясь сделать для нее не только что-нибудь полезное, но и приятное, например попытаться снова выманить музыку из расстроенных многолетним сквозняком струн. Хотя у него и не было особого таланта, хотя он никогда раньше не держал в руках ни одного музыкального инструмента, молодой человек долго возился с колками, то натягивая, то отпуская струны, проверяя гармонию тонов легким поглаживанием струн подушечками пальцев, правда без особого успеха, пока случайно ни открыл тайну творчества. А все произошло в один момент, просто и слаженно — вздыхая над арфой, Адам встал и распахнул ближайшее окно, восточный ветер проник в комнату и начал осторожно перебирать струны, госпожа Наталия Димитриевич неожиданно подняла голову и после целого дня молчания прошептала:

— Сен-Санс, «Фантазия для арфы».

— Вы что-то сказали? — вздрогнула девушка.

— Я говорю, «Фантазия для арфы»… Камиля Сен-Санса… Я это когда-то слушала… Если не ошибаюсь, в «Манеже»… Еще в детстве… Должно быть, отец меня водил… Это было блестящее выступление… Госпожи Николь Анки-Кастеран, преподавательницы музыкальной школы имени Станковича… Во второй части концерта в сопровождении Оркестра королевской гвардии исполнялись произведения… — взволнованно продолжала старая дама.

— Как?! Вы уверены?! То есть, я имею в виду, вы твердо уверены, что это та самая «Фантазия»?.. — спросил молодой человек.

— Тсс… — послышалось из-под вуали старой дамы. — Тише… Слушайте, отдайтесь звукам… И вам все само станет ясно…

Арфа продолжала звучать. Елена и Адам то распахивали настежь, то лишь приоткрывали одно, другое или сразу несколько окон музыкального салона, раздвигали или сдвигали гардины, ветер то струился беспрепятственно, то парусом вздувал занавески и таким образом виртуозно касался десятков струн стройного инструмента, свивая нежные композиции, а Наталия Димитриевич узнавала названия коротких произведений, объясняла транскрипции, комментировала технику исполнения и состав оркестра.

— Форе, «Impromtu»… Словно только что слушала… «Арабеска» Дебюсси… Берлиоз… Пьерне… Милоевич… Бинички… А эта импровизация мне неизвестна… Надо бы ее записать… А то так и погибнет… — комментировала она отдельные произведения, судя по всему, безошибочно, хотя, как аплодируют, она забыла и после каждого исполнения приподнимала руки в черных нитяных перчатках, но ее ладони никак не могли найти друг друга, и вскоре она отказалась от этих попыток, на темной вуали появилось влажное пятно, должно быть, под ней она горько расплакалась.

Похоже, что музыка сломала Адама Лозанича. В воскресенье вечером явился заказчик и сел абзац за абзацем сравнивать, какую работу проделал молодой редактор. Требовавшихся и выполненных исправлений было гораздо больше, чем в предшествующие дни, это была и иначе расставленная мебель в салоне, и ничем не оправданная новая стена, которая теперь непонятно зачем перегораживала столовую на два тесных помещения, и целый каталог личных вещей и одежды новых «владельцев», добавленных в шкафы, сундуки, комоды и ночные столики, и, кроме того, по всему тексту, от первых и до последних слов, где упоминался цвет фасада здания виллы, прилагательное «светло-темно-желтый» заменено на общепринятый «пепельно-серый». Исправлений было очень много, но молодой человек особенно гордился именно арфой, он еще раз открыл окно, чтобы доказать заказчику, что она может играть, и занавески от соприкосновения с впущенным ветром снова безудержно затрепетали, а стройный инструмент издал гармоничные звуки.