Сеанс - [107]

— Значит, Магнус ничего не знал о воображаемой жизни своего дяди, — сказала я. — Я никогда не думала, что мне будет жаль Корнелиуса, но ведь человек, которого описывает Джон Монтегю, — выдумка Магнуса. Вполне возможно, что на самом деле он был очень добр: ведь, в конце концов, он всю жизнь держал одних и тех же слуг.

— Может быть, и был, — откликнулся Эдвин, перелистывая страницы рукописной книги. — Только зачем было ему, Господи прости, укрываться в этой келье, чтобы писать все это?

— Затем… Затем, что гораздо легче, запершись там, наверху, представлять себе Холл таким, каким ему хотелось его видеть, — ответила я. — А еще потому, что он должен был держать это все в секрете… даже, каким-то образом, от себя самого. Бедный старик! Все, что мы узнаем о Магнусе, делает его в наших глазах все более зловещей фигурой.

— И, по вашим словам, мы даже не можем быть уверены, что он погиб. Корнелиус в дневнике его никогда не упоминает, а ведь он, кажется, вел свою воображаемую жизнь вплоть до дня своей смерти. Последняя запись от 20 мая 1866 года. «Лорд и леди Кавендиш ожидаются в пятницу» — а это тот самый день, когда разразилась гроза. И все же это кажется слишком невероятным совпадением, если только… Дайте-ка мне еще раз взглянуть на рассказ Джона Монтегю о расследовании.

Да, вот оно: мистер Баррет о влиянии молний. «В одном случае человек лишился сознания, а когда пришел в себя, ушел с места происшествия, не сознавая, что его ударила молния». Вполне возможно, что случилось именно так: Корнелиус мог инстинктивно вернуться в свое тайное убежище и там умереть от отложенного шока или от контузии… А тем временем, боюсь, нам нужно подготовиться к еще одной ночи в Холле.

За окнами стало уже так темно, что даже тумана больше не было видно. Грязные, в дубовых панелях, стены и ряды кожаных переплетов за дверцами шкафов, казалось, всасывают в себя жалкие остатки света. Эдвин встал и зажег две обгорелые свечи на каминной полке.

— Думаю, в сложившихся обстоятельствах, нам придется спать в одной комнате — там, где вы провели прошлую ночь. У нас не хватит угля, чтобы всю ночь топить два камина, да и в любом случае…

— Да, — произнесла я, дрожа.

— Тогда прежде всего мне надо сделать вот что — до того как совсем стемнеет, надо принести угля из подвала. Нет-нет, — сказал он, увидев на моем лице ужас, — мне тоже это не очень нравится, но без угля мы тут заледенеем.

Он зажег фонарь, взял ведерко для угля и вышел на лестничную площадку, оставив двери приоткрытыми. Его шаги удалялись, половицы стонали при каждом шаге, постепенно переходя на приглушенное «скрип-скрип», «скрип-скрип», когда он стал спускаться по лестнице, пока и эти звуки совсем не смолкли: воцарилась мертвая тишина.

Мы еще раньше поставили два потрескавшихся кожаных кресла у камина, который своей дальней стенкой соприкасался с камином на галерее, примерно посередине смежной стены; ряды книг уходили от него в обе стороны. Ощущение, что за мною следят, все возрастало, пока в конце концов я не вскочила и не повернулась спиной к камину. Даже и теперь невозможно было видеть все четыре двери сразу. Я стояла, переводя взгляд с одной двери на другую, напрягая слух, чтобы расслышать хоть что-то за стуком собственного сердца. Моя двойная тень раскачивалась на двери в кабинет напротив меня, вроде бы независимо от моих собственных движений. Я подумала было о том, чтобы задуть свечи, но тогда я совсем не смогла бы видеть двери на площадку.

В школе меня научили отсчитывать секунды по ударам сердца. Мое сердце билось намного быстрее, чем размеренное тиканье часов, но я все равно принялась считать его удары. Только у меня никак не получалось — я досчитывала до двадцати или тридцати, отвлекалась на какой-нибудь воображаемый звук или движение и начинала счет снова. Так мне удалось выдержать какой-то неопределенный период времени, а тьма за окнами все сгущалась, а Эдвин все не возвращался.

Я поняла, что мне следует сделать: отыскать другой фонарь и спуститься к подвалу; Эдвин мог упасть и повредить щиколотку, или удариться головой, или… Только ведь я даже не знала, где он — этот подвал, и зубы мои уже стучали от страха.

Я подумала, что Эдвин оставил другой фонарь у входа в потайную комнату. Взяла с каминной полки один подсвечник и, прикрывая огонек свечи ладонью другой руки, двинулась к двери на галерею.

В окна над моей головой еще пробивалось слабое свечение сумерек, но мрак в конце галереи стал уже совершенно непроницаем, и пламя свечи мешало мне четко видеть вокруг. Между мною и входом в убежище черной глыбой высились неясные очертания доспехов; я инстинктивно обошла их, под моими ногами хрустел песок, но вот я разглядела лежащие на полу деревянный молоток и металлический стержень; однако фонаря там не было.

Тут я вспомнила, что, когда Эдвин помогал мне спускаться по лестнице из потайной комнаты, я несла дневник Корнелиуса, а не фонарь, а Эдвин освещал нам путь своим фонарем. Значит, мой все еще горит на столе в потайной комнате.

Меня покинули последние остатки сил, и я опустилась на пол, едва успев поставить рядом с собой подсвечник, не уронив его. Горячий воск обжег мне тыльную сторону ладони. «Ты должна встать, ты должна встать», — твердил мне внутренний голос, но мои члены не хотели ему повиноваться.