Сдохни, но живи… - [3]

Они еще долго говорили, удивляясь, почему человек, которого они уважают, не понимает таких простых и обыденных истин.

А я к тому времени, в первый трудный год эмиграции, уже вывел для себя только одну: всё хорошее в мире делается по глупости.

Вера

Когда человек говорит с самим собой, это называется болезнью.

А когда с никем — духовностью.

Я отложил листок и сказал самое заветное:

— Хочу только одного: чтобы отец и мать были живы…

И посмотрел на их фотографию в рамочке под стеклом. Но в нем увидел себя, отраженного светом на их лицах.

И понял, что они уже никогда не будут жить своей жизнью.

А единственно — моей.

Но с ними я никогда не буду одинок. Одинокими бывают только с живыми. И потому мне незачем жалеть ни их, ни себя. Жалеть можно только Бога.

Он тоже одинок.

Но бесконечно.

И за это я готов простить ему все.

Даже неверие.

Римский день рождения

С утра было 32 года. И дождь. Казалось, что весь день просижу на месте, благо иранцы, с которыми я живу, двенадцать человек в одной комнате, на раскладушке, как и они, свалили куда-то хором по своим делам. И началось.

Зашел Володя, коренной москвич. Говорит, скучно с родителями. Его, уже пожилой, отец в тридцатых годах был ярым коммунистом. В 1936 году, как «троцкиста», его арестовали и быстро дали шесть лет лагерей. Он не мог в это поверить — за что? Думал, разберутся и отпустят.

Отправили в лагерь на Колыму. Тогда их, заключенных, значительную часть из которых составляли убежденные коммунисты, посадили во Владивостоке на корабль и повезли морем в Магадан. Охранники переодевались в штатское, чтобы японцы, которые в то время владели Южным Сахалином, не догадались, что это человеческий «спецгруз». Заключенных держали и в трюме, и на палубе, чтоб поместились. В стране тогда много было коммунистов, которые воевали за революцию еще в Гражданскую войну. Но уже подросли новые, при несменяемом руководителе, ставшим вождем. И «старых», с их еще живой, как назло, памятью надо было куда-то девать.

В итоге, мест не хватало ни на свободе, ни в арестантских этапах. На тех же кораблях.

Некоторые из заключенных прыгали в океан, а японцы, курсировавшие рядом, их подбирали. Отец Володи не прыгнул. Не потому что боялся, а поскольку считал, что японцы — недруги СССР. А «наши» должны все-таки разобраться, что он никакой не враг. Так многие думали, пока не находили себя у расстрельной стенки или, в лучшем случае, в лагере.

Он потом всю жизнь себя упрекал, что не прыгнул тогда за борт.

На Колыме, в лагере, ему повезло. Какой-то врач-еврей взял его, почти мальчишку, но большевика, значит «троцкиста», истопником в тюремную больничку. И это стало спасением. Более того, войну он пробыл в лагере. А не на фронте.

Когда закончился срок, вернулся в Москву, работал, но в конце сороковых годов началась новая политическая «чистка» и о нем опять вспомнили. Снова арестовали и присудили 10 лет за какую-то невнятную измену Родине. Снова как коммуниста-троцкиста. Их уничтожали под корень.

Опять Магадан, но он и в этот раз выжил. После лагеря в Москву домой не пустили и он, женившись, переехал в Пермскую область, где, самоучка, стал бухгалтером. Жили замкнуто и бедно. Но живые, тихие и потому на свободе.

В 1961 году его наконец реабилитировали, как невинно осужденного. Молодость и зрелость ушли в костер лагерей. А отца Володи просто вызвали в Москву, вернули партийный билет и извинились. Работник, который занимался его «делом» искренне удивился при встрече — мол мы так и не поняли, за что вы сидели?

В общей сложности, в лагерях и на поселении он прожил 25 лет, всю сознательную активную жизнь. Потому и дети у него были поздние.

— Вот такая история моего отца, — сказал Володя — Когда мы подали на выезд из страны, потому, возможно, и не стали нас держать.

Дождь перестал. Италия снова заиграла своим многоцветием и жизнерадостностью и мы пошли в одно из двух мест, где могли встречаться эмигранты: помещение еврейского клуба «Шалом» и христианского, без названия.

Помню, заполняя анкету одна кандидат наук спросила меня — А как правильно писать в графе «национальность»: еврейка или идишка? Мы ведь уже на Западе.

— Пишите «ивритка» — хотел сказать я. Но передумал.

Врагов надо наживать на собственном успехе, а не по чужой глупости.

Другой якобы выпускник аспирантуры уточнял — А что это за город, Бостон? — Город, — ответил я. И он глубокомысленно кивнул, понятливый.

В клубе были кое-какие книги, эмигрантская периодика, место новостей, сплетен и беспутного времяпрепровождения тех, у кого не было денег. Те, кто их имел, подкупив бдительную только для бедных таможню или вывез что-то существенное, торчал, торгуя палатками и дрелями, на блошином рынке в Остии. А то и просто гулял, осматриваясь, по Риму и стране.

Даже Италия, как и жизнь, у каждого была своя.

В клубе я не задержался, поскольку был приглашен на званный обед к замечательным ребятам, москвичам Рему и Рите.

— 32 года, — сказал никогда не унывающий Рем — Нельзя проводить в одиночестве.

Я не возражал и буквально на последние деньги, оставив немного, купил бутылку шампанского.

Когда достаточно, мало не бывает.