Сделка - [50]

Флоренс была вознаграждена за это испытание. Каждый отмечал ее безграничное терпение. Они ведь не видели, чего это ей стоило. Позже некоторые прислали ей цветы.

Но даже Флоренс сдавалась. Однажды я заметил, как она показывает на мою голову, думая, что я этого не вижу. Поэтому при очередном хамстве я нарочито постучал себя по лбу. Только после этого Флоренс пришло в голову, что я разыгрываю всех. Она обругала меня и пообещала никого не пускать, во избежание моих неуместных высказываний. В тот же день она привела доктора и прямо при мне спросила его, случилось ли что с моей головой? Он воспользовался намеком и заверил ее, что никакой черепной травмы не было и в помине.

Но отдавать за здорово живешь свои приобретенные привилегии я не собирался! Я бросил ему перчатку, спросив, а что это такое, если моя голова постоянно дергается в сторону? Почему левый висок до сих пор побаливает? Он уверен, что вот на этом месте в черепе нет трещины? Он принес с собой рентгеновские снимки. Я отшвырнул их в сторону — уверен, что вы до конца все не выяснили, заявил я.

Флоренс исполнила свою угрозу. Гости больше не появлялись, она их отвадила. Я перешел во вторую стадию выздоровления.

Она началась с того момента, как я вылакал последние капли рома от мистера Финнегана. Для человека, обреченного на яйца пашот в шпинате, рома было чересчур. Напиток ударил в голову, и я заснул. А проснувшись, обнаружил, что отныне я НИКТО.

Помнится, в детстве отец принес игрушку, очень мне понравившуюся. Это была фигурка свирепого воина со щитом и копьем, в огромных сапогах. Но у воина не было лица. У него было все, кроме лица. И когда мальчишки, повзрослев, спрашивали меня, кто это, я отвечал: «Это — НИКТО!» Они смеялись.

И вот я проснулся и превратился в это самое НИКТО. Минуту я был рассержен. Затем вспомнил, как по радио слышал рассказ журналиста: подходишь к незнакомцу и через пару минут, задав десяток вопросов, узнаешь, кто он, откуда и т. д. Я решил тоже попробовать провести блиц-опрос:

— Сэр, почему вас называют Никто?

— Потому что я Никто.

— А чем вы занимаетесь?

— Ничем.

— Вы — бизнесмен?

— Нет.

— А тогда кто?

— Никто.

— Что вы любите, сэр?

— Ничего.

— Даже себя?

— Себя в особенности.

— А что вы ненавидите?

— Ничего.

— Вы — грек?

— Я даже не знаю греческого.

— Вы — американец?

— Почти, но не во всем.

— Вы верите в Бога?

— Нет.

— Вы — атеист?

— Конечно, нет. Я — Никто.

— Почему вы все время улыбаетесь?

— Разве?

— Да. Вы все время улыбаетесь. По крайней мере, очень похоже, что улыбаетесь. Что это? Где ваше лицо?

— Нигде.

Это было правдой. Никто светился «ничейной» улыбкой на лице. Интервьюер ушел дальше в толпу, надеясь найти более понятного субъекта.

А я стал пользоваться оружием детей — я стал молчать. Я не отвечал на вопросы и не выражал желаний. Я ничего не хотел. Мне было ни холодно, ни жарко, ни голодно, ни сыто, ни за, ни против, Я больше никому не хамил. Я молча сидел на том же месте с блуждающей улыбкой на устах, и улыбка была ни враждебной, ни дружелюбной.

Получалось так у меня непреднамеренно. Ни перед каким зеркалом я не тренировал свое равнодушие. Я поправлялся, но результатом успешного выздоровления явилось не лекарство, а изменение самого себя. Я обнаружил это и был потрясен: то, что началось игрой, закончилось реальностью. Я превратился в человека по имени Никто. Я спрашивал себя, хочу ли я вернуться в «Вильямс и Мак-Элрой»? И отвечал — конечно, не хочу. Хочу ли я жить дальше? Хочу ли я Флоренс? Дом? Все, что окружает меня? Самого себя? Хочу ли я быть тем, кем был? Может, предпочитаю жить совсем другим человеком?

Засыпая днем, я стал видеть один и тот же сон. Нет, «сон», пожалуй, в этом случае не то слово, скорее «видение». Попробую пересказать его, тем более что такое же или нечто подобное иногда крутится в головах у мужчин.

«Я сижу в кресле и смотрю на развернутые страницы „Лос-Анджелес Таймс“. На них — ничего. Я переворачиваю страницы, одну за одной. Ничего! И только на 18-й странице нахожу маленькую, но очень важную заметку: „Эдди Андерсон, вице-президент фирмы „Вильямс и Мак-Элрой“, исчез из дома, не оставив следов“. Полиция сбилась с ног, но местонахождение мистера Андерсона не знает никто. Даже жена. Но я знал, где он. Он уехал нарочно. Уехал в город, где его никто не знает. (Почему-то мне всегда казалось, что в Сиэтл). Никто не знает его. Никого не знает он. Он может хоть целый день бродить по улицам, и никто не поздоровается с ним. Он живет в маленькой комнате, очень теплой. Один. Долгое время он вообще ничего не делает. У него в наличии пять „пожарных“ сотен, а на них можно прожить долго. Он живет там как хочет, ест только то и только тогда, когда хочет, читает, думает, гуляет. У него нет обязательств. Никто ничего не ожидает от него. Все тихо. Из офиса ему не звонят, потому что у него нет ни офиса, ни работы. Его старая жизнь полностью стерта. Tabula rasa. Ни следа! Эдди Андерсон воспользовался этой редкой возможностью в жизни — начать все сначала. Он сделал то, о чем мечтают многие. Но никогда не осуществляют».

— …О чем ты плачешь, Эванс?

Это подошла Флоренс.