Сципион. Том 1 - [279]

Публий плохо слушал Пунийца. Он смотрел на врага, и его обуревали мрачные думы и жестокие воспоминания. Вся семнадцатилетняя война чуть ли ни день за днем проносилась в его памяти. Он снова встречался с отцом, бросался к нему на выручку при Тицине, позорно отступал по зимней хляби в Плаценцию, зрел гибель отечественных армий при Требии и Каннах… Его дух скорбно парил над стонущим полем возле Ауфида, ввергнутым в траур Римом и «Долиной Костей». Пережитые бедствия душили его с такой силой, что исторгали слезы из мужских глаз.

«И все эти несчастья обрушил на мою Родину находящийся рядом со мною человек, — думал Публий, — а я уже столько времени стою перед ним и все еще не разорвал это африканское чудовище в клочья».

— Да, я знаю, что такое слава, — между тем продолжал Ганнибал, — я не раз делил с этой ослепительной красавицей ложе после ратных трудов. Для честолюбивой молодости нет ласк приятней, чем ее объятия…

— Ганнибал, — перебил его Сципион, — ты засылаешь ко мне в тыл словесных нумидийцев, готовя западню. Но будет! Остановись, достаточно! Покажи теперь фронт своего войска: переходи к настоящему делу.

— Я как раз и говорю о деле, — резко возразил Пуниец, — и только нетерпеливость юности не способна заметить этого, ибо торопливо шагает по верхушкам явлений, не ведая глубины. Ты молод и познал лишь одну сторону жизни, меня же с лихвой потерла и ее изнанка. Любого другого я без лишних слов образумил бы на поле боя, ибо, встречая на своем пути строптивых болванов, я отправляю их к Баал-Хаммону мудрыми скромниками. Ты — первый и единственный, с кем я повел серьезный разговор, не стыдясь даже сознаться в некотором раскаянии.

— И, по-видимому, я единственный, кто всерьез желает знать твои намерения, и кому не следует длинно повествовать о своих злоключениях, так как, по твоим же собственным словам, все испытанные тобою «превратности судьбы» устроил тебе я.

— Остерегись, римлянин. Ты великолепен, но нас слышат боги, а они сильнее всех людей.

— Гнева богов следует страшиться тому, кто преступает их законы и противопоставляет себя созданному ими миру, но не тому, кто воплощает божественную волю и является земным орудием богов, независимо от того, несет ли он оливковую ветвь или меч.

— Ну что же, отлично! — меняя тон, сказал Ганнибал. — Перейдем к деловому разговору. Такой подход устраивает меня даже больше, чем первоначальный. Замечу только, что дух твой не соответствует годам: в реальности ты либо гораздо старше своих лет, либо еще моложе физического возраста.

При этом Пуниец будто бы снова подмигнул Публию слепым глазом, вызвав в нем шквал страстей.

«Он опять лукавит, — с возмущением подумал Сципион, — и сейчас вновь начнет хитрить и изворачиваться, дабы вернее погубить нас».

Публий пристально вгляделся в лицо врага, в котором словно были закодированы все несчастья римского народа, и мысленно воскликнул: «Нет, Ганнибал, не нам на беду ты родился, а на погибель самому Карфагену! И я не просто одолею тебя, а уничтожу как личность, как явление, порок, болезнь общества и, надеюсь, надолго излечу человечество от Ганнибалов!»

— Итак, — говорил тем временем Пуниец, — я объяснял тебе меру человеческих деяний. Так вот, прилагая эту меру к политической картине мира, следует сделать вывод о том, что вам разумнее всего довольствоваться Италией, а нам — Африкой. Но уж коли вы столь преуспели в завоеваниях, господствуйте еще и над Иберией, Сицилией, Сардинией и прочими островами, за которые у нас шел неправедный спор, мы же ограничимся нашей собственной страной.

— И все? — изумился Публий. — И ты ничего не скажешь о выдаче пленных, перебежчиков, о выплате контрибуции, о сдаче флота? Ты ничего не скажешь о капитуляции? Пуниец, ты забыл, что разговариваем мы в Африке, а не в Италии. Там и только там были бы уместны подобные условия! Отменно ты торгуешься, карфагенянин: когда у тебя отобрали Африку, ты соглашаешься уступить Испанию! Разве тебе не знакомы условия, на которых Карфаген сошелся со мною перед твоим возвращением сюда? Знакомы? Так почему теперь условия иные? Что произошло с тех пор? Ты воспользовался перемирием, чтобы выставить против меня сильное войско, а твои соотечественники разграбили наш караван и покушались на жизнь послов. И за такие «подвиги» мы должны поощрять вас уступками?

— Не кипятись, Публий, ты же понимаешь, что тогда мы неискренне просили мира, и переговоры были лишь нашей политической хитростью.

— А не так ли обстоит дело и сейчас?

— Конечно нет, Корнелий.

— Ага, понимаю, сегодня это не политическая, а военная хитрость: славному Ганнибалу необходимо подобру-поздорову унести ноги из ловушки, в которую он угодил, и потому затеваются переговоры!

— Корнелий, сердись на тех, кто тебя обманул, на Ганнона и его приспешников, а не на меня. Я тебе не лгал и не солгу, ибо я — Ганнибаал, а ты — Сципион. Я уважаю тебя и говорю как с равным. Моя честь, моя слава тебе порукой в том, что я не только сам сдержу принятые на себя обязательства, но заставлю и Карт-Хадашт признать и соблюдать их. Моя власть над этим городом беспредельна, ведь я держу его троякой мощью: силой своего имени, своих наемников и своих денег!