Сципион. Том 1 - [254]

— Римляне победят, — задумчиво проговорил Масинисса. — Я не видел Ганнибала, но зато я знаю Сципиона, и этого достаточно. Я не могу обрекать на рабство Родину из-за своей прихоти… К тому же… ведь ты… не любишь меня…

— Ах, вот в чем дело! Они наклеветали на меня, обрядили мою репутацию в отвратительные лохмотья кляуз! — гневно закричала она. — Признайся, он, этот тиран, марал меня грязью, наплел тебе что-нибудь про своего легата или про самого себя?

В этот миг у нее мелькнула мысль использовать возникшую ситуацию и развить затронутую тему, дабы обвинить полководца римлян в якобы учиненном над нею насилии, но скорее чутьем, чем умом, она поняла, что с нынешним Масиниссой такой номер не пройдет: он ей не поверит. Потому, круто изменив тон, Софонисба трогательно воскликнула:

— И ты, Масинисса, мой друг, мой муж, мог поверить, будто я строила им глазки или чему-либо в таком роде!

— Прекрати, — сморщившись, сказал Масинисса, — ничего подобного не было. Сципион никогда не унизится до сплетен. А вот сама ты проболталась… Видно, ты и им предлагала свои сокровища, да только, ясное дело, безуспешно. Их так запросто не проведешь.

Тут Софонисба окончательно убедилась, что Масинисса действительно теперь уже не только нумидиец и потому ей с ним не совладать. Она сникла и затихла, мысленно проклиная судьбу и римлян, и особенно — римлян, отнявших у нее власть не только над союзной страной, но даже — над мужчинами.

Некоторое время Масинисса молчал, собираясь с духом, потом заговорил с угрюмой торжественностью:

— Я, в самом деле, пришел освободить тебя, Сафанбаал, моя несчастная жена…

Произнеся ее имя в такой, давно забытой транскрипции, ибо, как только она сделалась женою Сифакса, он стал именовать ее по-латински, Масинисса содрогнулся и долго пытался проглотить комок, вдруг возникший в горле. Наконец тяжело продолжил:

— Я пришел освободить всех нас: и меня, и римлян, и тебя саму от злосчастной жизни, наполненной предательством и ложью, замешанными на чудовищно обольстительных чарах… Это единственный род свободы, доступный для тебя. До сей поры твое существованье, являя грязь в своей основе, в глубине, в то же время ослепляло мир внешним блеском и славой, но теперь судьба-оборотень возжелала подвергнуть тебя публичному позору, пробудив при этом, может быть, глубинное величие твоей истерзанной превратностями души, и покарать тебя за преступную жизнь долгой мучительной смертью, каковая, начавшись как раз в день нашей свадьбы, должна закончиться в италийской тюрьме после триумфа римлян. Я намерен сократить твои страдания и указать тебе легкую удобную дорогу в подземное царство Баал-Хаммона…

Софонисба продолжала сидеть с опущенной головою, словно придавленная прозвучавшим приговором. Сейчас она впервые всерьез подумала о богах, так как Масинисса представлялся ей слишком ничтожным человеком, чтобы оказаться способным самостоятельно, без внушения свыше произнести такие грозные слова.

Сделав несколько глубоких вдохов, Масинисса возобновил суровую речь:

— Тот болван у входа отобрал у меня кинжал, думая, будто сумел обезоружить Масиниссу. Ничтожество! Он не знает, что значит быть царем. Ему и не вообразить столь чрезвычайной жизни, этого вулкана страстей, кипящих от жара бурлящей в недрах страны лавы целого народа. Ему неведомо, что царь повелевает тысячами людей и распоряжается тысячами сундуков с золотом и прочими драгоценностями, что он казнит и милует по своему произволу, любит и приказывает любить себя, по мановению его жезла хохочут или рыдают толпы людей, пред ним падают ниц, лобзают его следы, к нему взывают в молитвах… и что, при всем том, он постоянно в укромном месте носит с собою яд…

— Вот он, этот кусочек концентрированной смерти, — говорил он, извлекая из-под воинского плаща медальон и вскрывая его двойное дно нажатием скрытой пружины.

Увидев яд, Софонисба снова гордо выпрямилась и решительно посмотрела в глаза нумидийцу, в который раз повергнув его в трепет.

— Скажи, Масинисса, не из страха ли ты предлагаешь мне это угощенье? Не боишься ли ты, что я все-таки одолею тебя и уведу от римлян? — лукаво и почти весело спросила она.

Нумидиец резко дернулся, с трудом удержавшись на месте, и стал дико вращать глазами.

— Умолкни, не оскверняй мгновенья расставания жестоким подозреньем, — глухо выдавил он из себя несколько слов.

— Ну что же, достойный свадебный подарок, — уже серьезным тоном промолвила она, принимая медальон. — Ты, Масинисса, действительно оказываешь мне услугу, но не тем, что избавляешь от плена, а тем, как ты это делаешь. Я не страшусь пыток и казни, не боюсь и смерти, но предпочитаю достойную смерть, то есть такую смерть, которая служит живым, вдохновляет, воюет, одерживает победы и ликует. Ты жил в Карт-Хадаште и конечно же знаешь, что основательница нашего города наперекор всем убила себя, дабы не стать женою постылого дикаря. Да, мужчины у нас теперь трусливы и мелки, но женщины не таковы, и пусть смерть моя осветит согражданам вершины духа и научит их мужеству! Расскажи им, Масинисса, о том, как победила оковы, римлян и своих слабохарактерных мужей Сафанбаал, и, если оплошают Ганнибаал и Газдрубаал, пусть в решающую битву карфагенян ведут через смерть ставшие бессмертными Элисса и Сафанбаал! Позаботься также, чтобы мои рабыни оказались в Карт-Хадаште и поведали всем о том, что узрели сегодня их глаза.