Сципион. Том 1 - [242]

И тут африканца прорвало. Он говорил вдохновенно, пышно и сумбурно, стараясь внушить собеседнику представление о Софонисбе как о прекрасной, чистой и несчастной женщине, ставшей жертвой интриг карфагенских политиканов и подлого Сифакса. Излив в едином порыве сразу все, накопившиеся за последние годы переживания, Масинисса чуть успокоился и начал излагать то же самое, но уже в более упорядоченной форме. Он рассказал о своих страданиях в тот период, когда узнал, что его невесту отдали злейшему врагу, о тяготевшем над ним с тех пор роке, о беспросветной грусти, томившей душу даже в дни побед в лагере Сципиона. Нагнетая страсти, как опытный оратор, нумидиец постепенно перешел к событиям последних дней, и терпеливый Лелий во всех подробностях узнал мысли и волнения своего союзника, весьма далекие от забот войны, когда тот входил в Цирту и затем вступал во дворец.

— Ты знаешь, как она встретила меня! — восклицал горячий Масинисса, но, не надеясь на Лелия, сам же отвечал: — Эта гордая женщина не стала ни рыдать, ни оправдываться, ни просить. Она печально взглянула на меня, при этом в ее глазах будто промелькнуло нечто из той нашей далекой жизни, когда мы были счастливы надеждами на будущую близость, и произнесла: «Я рада за тебя, Масинисса. Справедливость восторжествовала, и победил достойный. Жаль только, — добавила она томящим сердце голосом, — жаль только, что нет рядом с тобою равной тебе женщины, которая могла бы разделить такую радость и украсить собою твою победу». Каким кощунством звучало это упоминание о какой-либо женщине из ее уст! Ведь рядом с нею забываешь, что есть другие! Но она, бедняжка, уже списала себя со счетов, как говорят пунийцы… Правда, в этот момент во мне еще бурлил гнев, подогреваемый пылающей ревностью, но тут ее женский ум не сдержал эмоции, и она, ломая руки, воскликнула: — «Ах, почему не ты победил в битве с Сифаксом три года назад! Тогда расчеты безжалостных политиков не противоречили бы моим желаниям, и все было бы по-другому!» У меня, поверишь ли, Лелий, сердце встало на дыбы и забило копытами в грудь при этом возгласе, словно окрашенном женской кровью! Мне все стало ясно. Я понял, что преступленье, совершенное карфагенянами, тяжело ранив меня, мою любимую и вовсе убило! Я бросился к ней и принялся ее утешать, но она испуганно отпрянула, сбивчиво твердя, будто не достойна меня. Признаюсь, тогда в порыве сочувствия или еще чего-то я стал бормотать безрассудные вещи, но она опять отстранилась и начала уговаривать меня оставить ее на растерзание врагам, а самому блюсти верность вам, римлянам, поскольку в этом союзе она видела мое благополучие. Возможно ли в другой женщине встретить такое самоотречение и самопожертвование!?

— Однако, — нехотя встрял в прискучивший ему монолог Лелий, — в итоге не ей, а тебе пришлось отречься от друзей, поставивших тебя на ноги, и пожертвовать высоким титулом и царством ради нее.

— Неужели это так серьезно, Лелий! — простонал Масинисса, как раненый.

— Вы, нумидийцы, больше доверяете глазам, чем ушам. Так, чтобы оценить серьезность дела, спустись в подвал и посмотри на Сифакса.

— Как ты жесток, Лелий, хотя обликом нежен и красив, почти как Софонисба!

— Вот и извлеки урок из своего собственного сравнения.

— Эх! Не понимаешь ты меня, Лелий. Да иначе и быть не может. Ты правильно сказал насчет доверия глазам. Мой рассказ — пустой звук, тогда как там я видел такое… Речь — это лишь скелет общенья, а живая плоть его — жесты, движенья губ, блеск глаз!

— Пиши стихи, как Энний.

— Мне невозможно что-либо писать, я видел живой шедевр!

— Пиши стихи лучше Энния.

— Нет, Лелий, послушай меня, неужели твоей душе чуждо все высокое!

— Мне чуждо заблуждение.

— Нет, ты оцени хотя бы такую ее фразу, которую эта богиня изрекла, сладко изогнув стан, когда я спросил, действительно ли ее сердце не питает любви к Сифаксу: «Если бы я его любила, — впервые слегка улыбнувшись, произнесла она, — он не оказался бы в темнице, ибо рядом со мною был бы непобедим!» Ну каково, Лелий?

— Я скажу, что дух этого высказывания она украла у какой-то римлянки, — невозмутимо ответил Гай Лелий.

Масинисса подпрыгнул от бешенства, но, научившись в штабе Сципиона обуздывать дикий нрав, лишь сжал кулаки и проскрипел зубами.

— Мы не поймем друг друга, пока ты не увидишь ее, — сдержанно сказал он.

— А что, ваша карфагенянка сродни Медузе Горгоне и взглядом всех обращает если не в камень, то в ползучий студень? Ты слышал греческое сказание о Медузе?

— Конечно, что я варвар что ли! — огрызнулся Масинисса.

Нервно походив по комнате, нумидиец ближе прежнего подступил к римлянину и мрачно сказал:

— Прошу тебя, Лелий, отложи решенье этого вопроса до встречи со Сципионом. Корнелию я подчинюсь в любом случае, но тебя возненавижу, если ты сам справишь суд.

— Конечно, Сципион — проконсул, за ним и последнее слово, — миролюбиво согласился Лелий. — Но не хитри с нами больше, Масинисса. Твоя уловка со свадьбой не прошла, жена Сифакса осталась той, кем была. Зато в другой раз можешь пострадать уже ты сам, — неожиданно жестко добавил он.

На этом они расстались, отправившись на ночлег. Проходя мимо покоев, в которых под стражей находилась хитрая карфагенянка, Гай Лелий несколько притормозил, задумавшись, и, спустя мгновение, ступил в дверь. Сидящая на ложе Софонисба встрепенулась, но, заметив, что вошел римлянин, с недовольством отвернулась, однако в следующий миг осторожно, из-под ресниц покосилась на гостя и вдруг встала, глядя ему прямо в глаза.