Сципион. Том 1 - [180]

— Впрочем, отцы-сенаторы, я по складу характера предпочитаю выделять в человеческих поступках лучшее и только по крайней необходимости заостряю внимание на недостатках. Так и здесь, я склонен успехи приписать доблести нашего юноши, а неудачи — случаю. Но заметьте, если даже в такой кампании, как испанская, в события несколько раз вторгался случай, обращая победы в поражения, то какова опасность превратностей судьбы в серьезной войне, ведущейся в самом логове врага!

Сципион, слушавший Фабия с досадой и презрением, вздрогнул, когда тот произнес те же слова, которые однажды уже сказал ему зловещий гадатель, и впервые смутился по-настоящему, угадывая в этом напоминании о победах, оборачивающихся поражениями, предостережение богов.

Тем временем Фабий продолжал нагнетать страсти. Он поносил Сципиона на все лады, однако проделывал это так ловко, что у сенаторов складывалось впечатление, будто он, Фабий Максим, не только излишне мягко осуждает его, но один из всех еще и защищает этого самоуверенного юнца. Под конец Фабий, словно поняв, что недопустимо либеральничает по отношения к человеку, стремящемуся столкнуть государство в бездну, натужно, как бы борясь с собственной добротой, воскликнул:

— Нет, уважаемые сенаторы, Публий Корнелий выбран в консулы ради Отечества и всех нас, а не ради его самого, не ради его честолюбия! И войска, набранные из граждан, предназначены для защиты Республики, Италии, а не для того, чтобы гибнуть в дальних странах по произволу царски высокомерного консула!

От последних оскорблений Публий взорвался. Он своею консульской властью прервал очередность выступления сенаторов и заговорил сам. На этот раз трясся не только его подбородок, но и руки, дергалось лицо. Речь была столь же отрывистой и жалкой по форме, сколько убогой по содержанию.

«Вы слышали, отцы-сенаторы, что говорил Фабий? Он не сказал ничего, кроме упреков и оскорблений мне! Меня изобразил юнцом, испанскую войну — детскою игрой, и только Ганнибал есть его истинный герой, за чью славу он боится не меньше, чем за свою собственную. Вполне естественно, что, отваживаясь на эдакую речь, Фабий знал: не избежать ему изобличенья в зависти, потому и попытался в меру своих сил заранее отвести такие подозрения, да только безуспешно, так как каждая его фраза подтверждала высказанное им обвинение самому себе. О чем бы он ни заговорил, сквозь любую тему прорывалось желание принизить мои успехи, качества и даже — возраст. Но, посягая на меня, как на одного из граждан, выдвинувшихся в войне непосредственно после него, ненавидя мою славу: и настоящую, и будущую — Фабий тем самым выступает против самого факта существования людей, способных сравниться с ним. При этом себя он, видимо, считает негласным царем Рима, если чье-либо желание достичь подобного положения называет «царственным высокомерием». Но, великий Веррукоз, запрещая молодым людям стремиться к славе, ты останавливаешь развитие государства, пытаешься затормозить саму жизнь!

Наш максимальный Фабий старательно приложил свое красноречие, следует уточнить, превратив его при этом в дурноречие, истратил немало слов, утопив их в грязи поношений, чтобы принизить мои испанские заслуги. Достойная принцепса сената цель! Но шесть лет назад, когда в Испании стояли три вражеских войска, а четвертое готовилось присоединиться к ним, когда обе наши армии потерпели сокрушительные поражения, когда никто из вас не рискнул отправиться в эту, представлявшуюся заколдованной и зловещей провинцию, война в Испании никому не казалась столь ничтожной. Попробовал бы тогда Квинт Фабий выступить с нынешнею речью! Теперь же Испания — забава, а Африка — царство Орка! Но вот увидите, отцы-сенаторы, что, когда я вернусь из Африки победителем, тот же Фабий назовет игрой и Ливийскую войну. Так какова же цена его словам?

Но, впрочем, я отклонился от дела. Фабий столкнул меня с верного пути и заставил ввязаться в позорную склоку. Но я не Фабий, а Сципион, и, как ни боится этого мой оппонент, я все же превзойду его, для начала хотя бы в скромности, и не стану слово за словом опровергать Фабиеву речь, преуменьшать его заслуги и превозносить свои. Я предпочитаю совершать такие поступки, которые говорили бы сами за себя и не нуждались бы в искусственной раскраске.

Так вот, Фабий, как ни «осторожен» он — выразимся его собственным словом, дабы не говорить резко — а все же обмолвился, что Ганнибала-то пора побеждать. И он, вроде бы, даже позволяет это сделать мне, только здесь, в Италии, чтобы победа моя не была слишком громкой и не затмила его собственные успехи. Но если и люди, не особенно дружественно настроенные по отношению ко мне, все же полагают, что я должен вступить в борьбу с Пунийцем, то по сути наши желания совпадают. Разногласия касаются лишь форм действия. Но тут уж мне решать, как исполнить наказ государства. Чего, в конце концов, вам надо от меня? Соблюдения скромности или победы? Весь народ римский ждет от меня больших дел, все помыслы устремлены в Африку. И я не буду ради того только, чтобы ублажить чью-то «осторожность», осаждать Ганнибала в его лагере и гоняться за ним по разграбленной и выжженной Италии, а заставлю его подчиниться моему плану ведения войны, заставлю его отступить в Африку, принести разруху на свою землю! Я загоню войну обратно туда, откуда она к нам пришла, и там уничтожу ее, наградой же мне будет не пепелище бруттийского лагеря, а богатейший город мира Карфаген! Я добьюсь своего во что бы то ни стало! Фабий — это еще не все государство, а народ со мною!»