Сципион. Том 1 - [139]

Тут Публий приходил в себя и, глядя в ночь, мучился разгадкой сна. В нем страшно все, но особенно пугает ощущение реальности. Оказываясь посреди руин, он узнает этот город, с которым будто был когда-то тесно связан. Причем в нем нет никакого сходства с Римом, и прошедшие века не порождали такого монстра. Уж не будущее ли цивилизации предстает его взору в эти болезненные ночи? Страдая от бессонницы, он все же страшился спать, поскольку это видение неоднократно повторялось и всякий раз заставляло его душу, стартуя с одного и того же места, скитаться по зараженным смертью развалинам в поисках разгадки страшной тайны.

Видел Публий и другие сны, уступающие этому только меньшей масштабностью панорамы, но столь же удручающие дух. Состояние его быстро ухудшалось, стали одолевать пронзительные головные боли. Однажды он сказал Лелию: «Меня опоили каким-то зельем или околдовали, я умираю». И тут ему впервые довелось увидеть своего друга в гневе. «Да, я вижу, что на тебя и впрямь напустили чары и замутили твою память! — закричал Лелий. — Ты забыл, кто ты есть, забыл свое имя, забыл себя! А чего стоит тело без духа и воли Сципиона! Пусть умирает, его не жалко! То-то порадуется Ганнибал, когда узнает, что единственный полководец, который его превосходит, скончался от суеверий или от опьяненья соком какой-то старушечьей травки!»

19

Тем временем Луций Марций победоносно шествовал по Южной Испании, едва успевая принимать капитуляцию от бывших пунийских союзников. Только один городок неожиданно оказал яростное сопротивление. Однако похвальный патриотизм его жителей растворился втуне: слишком мал и слабосилен был этот город, а потому никто не стал разбираться в чувствах его жителей, никого не интересовал их героизм. Римляне пошли на приступ и быстро преуспели.

Вскоре во всей провинции наступил мир, лишь в Гадесе на острове вновь засел Магон, и коренные жители города никак не могли от него избавиться. Но одно событие, казалось бы, далекое от вопросов войны и мира, неожиданно всколыхнуло всю Испанию, побудив иберов к восстанию. Многие испанские вожди, которые недавно восхваляли Сципиона, возлежа на пиршественных ложах и вкушая от его гостеприимства, теперь возликовали, услышав о его тяжелой болезни. Столь высок был авторитет Сципиона, что варварам казалось, будто все могущество римлян в Испании зиждется только на его талантах. Первыми подняли мятеж Индибилис и Мандоний, которые однажды уже винились перед Сципионом в измене и клялись ему в верности на будущее. Когда до них дошли слухи, как всегда преувеличенные, о тяжелом состоянии проконсула, они возомнили себя царями Испании. Долгий гнет пунийцев, наконец, рухнул, а новые завоеватели еще не успели укорениться в этой стране, потому наступивший момент, особенно с учетом предполагаемой смерти Сципиона, представлялся им наиболее благоприятным для великих дерзаний. Эти могущественные вожди были уверены, что с избавлением от чужеземцев никто в Испании не сможет им противостоять. Играя на естественном свободолюбии своих соотечественников, они взбунтовали несколько племен и, вторгшись в земли римских союзников, прошли по ним «огнем и мечом».

Однако то, что испанцы воспользовались затруднением римлян и подняли восстание, несмотря на неблаговидность попрания клятвы, все же находило оправдание. Гораздо более неожиданным и гнусным представлялся другой мятеж.

На побережье, примерно посередине между устьем Ибера и Новым Карфагеном, у незначительного городка Сукрон располагался римский лагерь, в котором находилось восемь тысяч солдат, в чью задачу входил контроль за большой густо населенной территорией. Окрестные племена давно уже вели себя тихо и не доставляли хлопот римлянам.

Войско служит для ведения войны, если же таковая отсутствует, то его разрушительная энергия настойчиво ищет себе исхода в иной сфере и чаще всего обращается против офицеров, полководцев, в конечном же счете — против законов, и находит выражение в мятежах. Так было и в этот раз. Вначале солдаты, за долгие годы привыкшие жить войной, сетовали на отсутствие каких-либо боевых операций, которые могли бы принести им доход, завидовали легионам, охраняющим менее спокойные районы провинции, где имелась возможность поживиться, ветераны заочно обвиняли Сципиона в том, что он отстранил их от дел, считая как бы чужаками, а в походы с собою берет подразделения, привезенные из Италии им самим. Потом они возмутились задержкой в выплате жалованья и поставили в вину проконсулу трату денег на организацию игр и развлечений в то время, когда воины лишены необходимого. Позже их стала угнетать дисциплина, представлявшаяся в данных условиях бессмысленной, и они ворчали на трибунов, оспаривали приказания, хотя и выполняли их. Следующим шагом было тайное, а потом и явное неповиновение офицерам: сначала солдаты повадились совершать ночные набеги на ближайшие поселения, а затем отважились уходить из лагеря днем. Когда же они узнали о болезни полководца, который, по слухам, уже был при смерти, их наглость уничтожила остатки порядка. Они полагали, что со смертью Сципиона по всей провинции вспыхнет новая война, и тогда откроются широкие возможности для грабежа, а любые преступления останутся безнаказанными. Лидеры толпы открыто потребовали у трибунов поддержки своих замыслов, а, услышав отказ, выгнали их из лагеря. Избавившись от законной власти, солдаты избрали в качестве вождей двоих италиков — зачинщиков мятежа и стали оказывать им консульские почести. Видимо, их вдохновил пример Луция Марция, выдвинутого в легаты самими воинами, но они забыли, что тот выбор был сделан в других условиях и для иных целей. Таким образом, толпа сохранила видимость войска и приготовилась выступить в поход, ожидая, как сигнала для этого, смерти Сципиона.