Сципион Африканский. Победитель Ганнибала - [3]

С четырьмя тысячами в Канузии были четверо военных трибунов и, как говорит нам Ливий, «с согласия всех высшее командование было доверено Публию Сципиону, тогда еще очень молодому человеку, и Аппию Клавдию». Еще раз имя Сципиона блестит во тьме поражения, еще раз момент общей катастрофы означает шанс для юноши, имеющего характер. Войска под угрозой раскола, если не мятежа. Люди говорят, что, по общему мнению, Рим обречен, что некоторые из молодых патрициев, во главе с Луцием Цецилием Метеллом, предлагают бросить Рим на произвол судьбы и бежать за море искать службы у какого-нибудь чужеземного царя. Эти свежие дурные вести приводят в смятение, почти парализуют собравшихся вождей. Но в то время как другие настаивают на том, чтобы собрать совет и обсудить положение, Сципион действует. Он заявляет, «что это не предмет для обсуждения и выбора; мужество и действия, а не обсуждения, необходимы при таком бедствии. Далее, что те, кто думает о безопасности республики, останутся с ним во всеоружии до конца и что поистине лагерем врага является место, где замышляют подобное». Затем, лишь с немногими товарищами, он идет прямо к Метеллу, застав заговорщиков за совещанием. Обнажив меч, Сципион провозглашает свою цель: «Я клянусь, что не брошу дело Рима и не позволю ни одному гражданину Рима бросить его. Если я умышленно нарушу эту клятву, пусть Юпитер поразит ужасной карой мой дом, мою семью, мое состояние. Я настаиваю, чтобы ты, Луций Цецилий, и остальные, присутствующие здесь, дали такую же клятву; и пусть тот, кто колеблется, будет уверен, что этот меч обнажен против него». В результате они, «устрашенные, как перед победоносным Ганнибалом, все дали клятву и сдались Сципиону, чтобы их взяли под стражу».

Подавив эту опасность, Сципион и Аппий, прослышав, что Варрон, уцелевший консул, достиг Венузии, послали туда вестника, отдаваясь под его команду.

Следующее краткое появление Сципиона на исторической сцене происходит в иной обстановке. Его старший брат Луций был кандидатом в эдилы,[1] и Публий-младший «долгое время не пытался домогаться той же должности, что и брат. Но при приближении выборов, заключив по настроению народа, что его брат имеет слабые шансы на избрание, и видя, что он сам был чрезвычайно популярен, он пришел к выводу, что единственное средство, которым его брат может достичь своей цели, было бы заключить им между собой соглашение и обоим сделать попытку. Он придумал следующий план. Видя, что его мать посещает различные храмы и приносит жертвы богам за его брата и вообще очень озабочена результатом, он рассказал ей, что дважды видел один и тот же сон. Ему снилось, что и он, и его брат — оба были выбраны в эдилы и возвращались с Форума домой, где она встретила их обоих на пороге и, обняв, расцеловала их. Она, как женщина, была взволнована рассказом и воскликнула: „Увижу ли я такой день!“ — или что-то в этом роде. „Тогда ты хочешь, чтобы мы попробовали, мама?“ — спросил он. Получив ее согласие — он был так молод, что она совсем не думала об этом всерьез, приняв все за шутку, — он сразу же попросил ее приготовить ему белую тогу, которую по обычаю носили кандидаты. Ее согласие полностью вылетело у нее из головы. Сципион, получив тогу, отправился на Форум, пока мать еще спала. Народ, очарованный неожиданным зрелищем, принял популярного юного патриция с энтузиазмом, и, когда он встал рядом с братом на месте, предназначенном для кандидатов, люди не только отдали должность ему, но, ради него, и его брату. Так что оба явились домой новоизбранными эдилами. Когда новости достигли ушей матери, она, полная радости, встретила их у дверей и обняла от всего сердца. В этих обстоятельствах все, кто слышал о снах, поверили, что Публий общается с богами не только во сне, но и наяву, средь бела дня».

«Конечно, сон тут был ни при чем; но, поскольку он был добр, щедр и приятен в обращении, он рассчитывал на свою популярность в народе, и, умно приспособляя свои действия к чувствам людей и своей матери, он не только достиг своей цели, но и заставил поверить, что он действовал под влиянием божественного вдохновения. Ибо те, кто не способен разглядеть подлинные возможности, причины и намерения, приписывают богам и фортуне то, что достигнуто умом, расчетом и предвидением».

Для некоторых обман, даже ради достойных целей, может показаться несовместимым с возвышенными римскими добродетелями; и Ливий, которому, как римлянину, искусная проделка кажется не столь восхитительной, как греку Полибию, оставляет под сомнением происхождение этой сципионовской привычки, развившейся в его последующей карьере либо под влиянием разумного расчета, либо по причине ее успеха. Вот оценка Ливия: «Сципион, несомненно, владел поразительными дарами; но, кроме того, он с детства изучал искусство их эффективного использования. Имелась ли некоторая склонность к суеверию в его собственном характере, или он хотел подкрепить свои приказы авторитетом божеств, но он редко говорил публично, не ссылаясь на некое ночное видение или сверхъестественное внушение». Ливий, возможно, преувеличивает то, как часто Сципион прибегал к этому приему, ибо он писал значительно позже, а вокруг великих вырастают легенды. В документированных случаях Сципион прибегает к этому приему лишь изредка, и, будучи великим мастером в деле управления человеческой натурой, он должен был понимать ценность сбережения его для критических моментов.