Счастливый брак - [23]

Поворот Бродвея возле Одиннадцатой улицы открывал редкий для Нью-Йорка вид на башню Эмпайр-стейт-билдинг, стоявшую в двадцати кварталах к северу от этого места. Небоскреб под углом вздымался над городом, словно его повернули на гранитном основании, чтобы показать в самом выгодном свете. Глядя на Церковь Благодати XIX века на переднем плане и маячивший вдалеке на фоне стального неба колосс Эмпайр-стейт, воздвигнутый в 1930 году, Энрике почувствовал себя маленьким и жалким. Он и вправду был американским Раскольниковым, слишком умным, чтобы смириться со своим ничтожеством, и бессильным, чтобы его побороть. Он стоял посреди города, где родился, рос и взрослел, где обрел честолюбивую цель, и чувствовал себя потерянным.

Кроме того, он чувствовал себя глупым. Попытка убить несчастные двадцать минут хождением по улицам породила усталость и тоску. Он зашел в «Стрэнд», букинистический магазин на углу Бродвея и Двенадцатой, и, как всегда, был рад увидеть знакомые корешки томов литературной классики издательства «Современная библиотека». Энрике остановился у стола, подойдя к которому любой желающий мог заняться самообразованием: там высились кипы научно-популярных трудов, от «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона до «Жизни Сэмюэла Джонсона» Босуэлла. Потом он как бы невзначай оказался возле полок с современной беллетристикой и, добравшись до буквы «С», обнаружил, как и неделю и две назад, все тот же потрепанный, с надорванным переплетом экземпляр своего первого романа, два экземпляра второго — один из них без обложки — и шесть копий первого романа своей матери. Из восьми книг отца в наличии было только две. У выхода он задержался возле стойки с новинками, которые регулярно поставляли живущие поблизости литературные обозреватели, подрабатывая незаконной продажей бесплатных изданий. Среди них были и так называемые сигнальные экземпляры, издаваемые в небольшом количестве до основного тиража в целях рекламы. Энрике пролистал парочку и, подавляя приступы зависти, напомнил себе, что это не гонка и что читатели не отвергают одного автора из-за того, что им понравился другой. Хватило пятнадцати секунд, чтобы его попытка проникнуться духом писательского братства и проявить великодушие в очередной раз провалилась.

Весь поход в «Стрэнд» вместе с калейдоскопом переживаний — от ностальгии по книгам, на которых он вырос, до интеллектуальной несостоятельности, до печали и гордости вдобавок к огромной полке, где аккуратно в ряд были выставлены все разочарования его семьи, до борьбы с завистью к более удачливым коллегам — занял всего десять минут, а ему надо было как-то убить по крайней мере еще десять. За это время он успел бы сходить домой, принять душ и примерить два или три свитера. С каждой минутой Энрике все больше чувствовал себя идиотом.

И тем не менее, стараясь идти как можно медленнее, оказавшись на Бродвее за полквартала от Девятой, он случайно посмотрел на свои часы «Тимекс» и, увидев, что уже 6.55, вдруг заторопился, словно можно было опоздать, хотя оставалось пройти всего полквартала вниз до перекрестка, а потом еще столько же.

В 6.58 он наконец предстал перед мрачным швейцаром. Ему пришлось дважды повторить свое имя.

— Генри — как? — переспросил швейцар после первого раза и дернул головой, будто Энрике его ударил.

Он повторил медленно и четко:

— Эн-ри-ке Са-бас.

От стыда и жаркого свитера его опять бросило в пот. На мгновение ему захотелось плюнуть на все и сбежать.

В свое время он таки сбежал из школы. Энрике обычно в последнюю минуту сказывался больным, чтобы избежать светских мероприятий, к примеру приема в доме своего редактора, где ему, безусловно, следовало быть, если его хоть немного заботила собственная карьера — а она его очень и очень заботила. Тогда под влиянием приступа паники (гораздо более легкого, чем сейчас), он позвонил из телефонной будки в трех кварталах от дома редактора и, неубедительно кашляя, как плохая актриса в роли дамы с камелиями, отменил визит.

— Вы уверены, что не в состоянии прийти? — уточнил редактор тоном учителя, дающего ученику последний шанс не схватить двойку. — Все просто жаждут с вами познакомиться. В том числе весьма важные и нужные люди.

Но Энрике, убежденный, что этот прием все равно добром для него не кончится, лишь заговорил еще более слабым голосом и добавил к симптомам высокую температуру.

Швейцар снял тяжелую черную трубку внутреннего телефона — таким же мог пользоваться какой-нибудь офицер гестапо в «Касабланке» — и нажал соответствующую кнопку на панели рядом с конторкой. Из трубки донеслось радостное «алло!» Маргарет.

— К вам мистер Рики Сайбус, — сказал швейцар, делая ударение на слове «мистер», будто подозревал в Энрике какого-то мошенника. Разумеется, в ответ раздалось удивленное «кто-кто?», и швейцар поглядел на Энрике с самодовольной усмешкой.

Энрике, обливаясь потом и задыхаясь от ярости и отчаяния, заговорил голосом своего отца — громким, командным и угрожающим.

— Энрике! — рявкнул он и, шипя, как разозленная змея, добавил: — Не Рики. Энрике. Сабассс.

Что бы Сильвия ни говорила о его вспышках гнева, это срабатывало. Швейцар, оставив свою язвительность, правильно произнес его имя. Из аппарата времен Второй мировой отчетливо раздался голос Маргарет: