Счастливые неудачники - [28]

* * *

Вот к этой бабе Вере отец и привез Марусю. Она не хотела ехать. Через пару дней снова лететь в Стамбул, устала, хочется дома посидеть. Хоть и под звуки Диминой политинформации. А тут электричка со сквозняками, деревня с грязью, какая-то бабка с приветом. Кому это надо? Но отцу не откажешь, он опять горнист, опять впереди. Поехала.

И скрутило. Как услышала эту историю, увидела нервно вцепившиеся в пластилин старушечьи пальцы, погладила своими загрубевшими от китайских сумок руками изгибы разномастных диковинных зверюшек, так и пропала. Эстафетная палочка от бабы Веры сама упала ей в руки. Хочешь не хочешь, а беги, неси дальше.

У бабы Веры был свой почерк. Вроде бы все звери разные, а чем-то неуловимым схожи. Это что-то она не умела описать словами, не могла научить, просто лепила, а Маруся сидела рядом и шевелила пальцами в воздухе. Даже не беря в руки пластилин, она чувствовала, что не получается, не попадает она в эту пластичную тональность, как-то не так у нее выходит.

Отец сидел рядом и молчал. Но молчал победно. Он знал дочь, и приятное чувство, что он присутствует при крутом повороте ее жизни, не оставляло его. Так и вышло.

Маруся стала навещать бабу Веру, привозить ей из города мятные пряники и лекарства. Лекарства складывались в коробочку, и Маруся подозревала, что навсегда, а вокруг пряников организовывалось чаепитие. Неспешное, подробное, замедляющее ход времени. Баба Вера, отрываясь от чашки, тянулась к пластилину, и Маруся по первому штриху уже угадывала, что получится. Точнее, кто. Игрушки были живыми. По крайней мере, для бабы Веры.

Постепенно, Маруся и сама не поняла, когда это случилось, она переняла манеру своей наставницы. Не научилась, а именно переняла. Как будто с пальцев сняла. Вошла в резонанс с ее душой, все и получилось. Ведь баба Вера не просто диковинных зверей лепила, а вминала в пластилин свою тревогу, страх, фашистов, партизан, послевоенную тяжелую райскую жизнь, счастье иметь внуков, «донашивать» за ними разномастный пластилин. И Маруся это подхватила. Однажды отломила себе краешек от здоровенного пластилинового колобка, как будто кусочек от каравая отщипнула. И пошло. Она вдавливала в податливость пластилина арест отца, обыск в квартире, предательство Семена, мечту об аспирантуре, безработного мужа, похороны Сереги, китайские сумки, турецкие рынки – всю свою заполошную жизнь. И игрушки у Маруси получались немного другие, но чем-то главным и сокровенным похожие на те, что лепила баба Вера. Потому что на двоих у них была одна страна, непостижимая и чудовищная, великая и смешная. Как их коники о пяти ногах.

* * *

Отец умер весной, не дотянув до двадцать первого века совсем немного. Наверное, слишком прочно был встроен в двадцатый, в его историю, вот они и ушли вместе. Маруся тосковала, часто приходила на кладбище, и всегда не с пустыми руками. Каждый раз она оставляла на могильной плите игрушку – как скрытый текст, зашифрованное послание о своей жизни. Ей верилось, что отец поймет. Марусины игрушки были как кардиограмма ее жизни. То более ровная, то тревожная, то навзрыд, а то брызги счастья.

Игрушки рассказывали про Марусино маленькое предприятие, которое кормит ее семью. Про забавных глиняных чудиков, что притягивают, как намагниченные, разные дипломы со всевозможных конкурсов народного творчества, которых становится все больше. Про сыновей, которые скоро сделают ее бабушкой. Про мужа, ставшего активистом какой-то очередной гражданской инициативы. Про веселую Томку, которая благополучно развелась и снова вышла замуж за владельца продуктового магазина, то есть «склада» в Польше. И про страну, верную заветам графа Уварова. Одним словом, все хорошо. По большому счету. А мелкий счет не для кладбища.

Заодно заходила к Сергею. Его могила, к счастью, так и осталась близкой к краю, потому что бандитские войны пошли на спад. Однажды увидела там мужчину, что-то смутно знакомое было в его согбенно-статной фигуре. Он гладил фотографию, как слепой прощупывает пальцами лицо. На руке не хватало пальца. По этой подробности, как по особой примете, Маруся сразу вспомнила, что это отец Сергея, которого она видела в день похорон. Поколебалась, но подошла.

– Извините, что помешала. Я просто Сергея знала, хороший он был.

– Да, хороший, – немного оторопел от неожиданности незнакомец.

Помолчали.

– Меня Марусей зовут.

– А меня Сан Санычем. Хотя, простите, это армейская привычка, по отчеству. Можно просто Александр.

– Сан Саныч – лучше, гладко на язык ложится. Можно я так вас звать буду?

С той встречи начали общаться, созваниваться. Сначала все больше о Сергее говорили, вспоминали его, и эти беседы были как живая вода для отца. Маруся рассказывала о той части жизни сына, которую отец не знал. И это всегда было не про бандита, а про человека, который ей помогал. Она не кривила душой, таким ей запомнился Сергей.

Постепенно круг разговоров расширился, подмешивая к воспоминаниям заботы о настоящем. Через полгода созвонов и редких встреч Маруся позвала Сан Саныча, отставного военного, к себе на работу, на неопределенную должность с размытыми обязанностями. Всего помаленьку: упаковка, сбыт, охрана – народу-то мало, разделение труда условное. Одно только свято выдерживалось: Маруся лепит из пластилина, а мастерицы, молодые студентки из художественного училища, делают многочисленные копии из глины. Со временем Маруся перешла на полимерный пластилин, который можно обжигать в печи, и он становится твердым, как камень. Это был «золотой фонд» их предприятия, образцы авторской работы. Кроме Сан Саныча, никто не знал, что этот фонд не полный. Часть игрушек уходила на кладбище.